Вдова Далила; Ужас - Морис Левель

Наступает момент, когда нравственные мучения и физическая усталость так велики, что человек утрачивает силу страдать. Каждое существо имеет способность ощущать боль только до известной степени; когда боль переходит границы, наступает бесчувственность. Кош подумал, что дошел до этого предела. Если бы в тот вечер, когда он протелефонировал «Свету» свою великую новость, кто-нибудь сказал ему: «Вот какое любопытство вы возбудите!» — он встрепенулся бы от радости. Теперь же он испытывал только беспредельную усталость и какое-то отупение. Он чувствовал, что над ним тяготеет судьба; ему оставалось только смириться и ждать.

Ясным и твердым голосом назвав свой возраст и род занятий, он сел в ожидании, когда прочтут текст обвинения. Этот акт с нагроможденными против него уликами казался ему страшнее, чем самый ужасный допрос. По мере того как читали обвинение, репортер понимал, что мнение судьи невозможно будет поколебать. Несмотря на это, он думал про себя: «Если я захочу говорить, то опровергну все их доводы. Но смогу ли я заговорить?»

Допрос прошел довольно невыразительно; все надеялись на сенсационные показания, поскольку некоторые газеты утверждали — «из верных источников» — что обвиняемый ждал суда, чтобы что-то сказать. Но на все вопросы Кош неизменно отвечал:

— Не знаю, не понимаю, я не виновен…

Когда председатель заметил ему, что он рискует, репортер только пожал плечами и прошептал:

— Что делать, господин председатель, я не могу сказать ничего другого…

И репортер снова погрузился в свое безучастное спокойствие. Когда стали вызывать свидетелей, он вышел из оцепенения, и его до сих пор равнодушный взгляд сделался более ясным. Опершись локтями на колени и положив подбородок на руки, Онэсим слушал показания.

Первым был вызван Авио, секретарь редакции «Свет». Он рассказал, каким образом Кош покинул редакцию, после того как взял на несколько часов расследование дела в свои руки. На вопрос председателя, не узнал ли Авио по голосу того, кто разговаривал с ним по телефону в ночь убийства, секретарь убежденно ответил: «Нет». Авио прибавил еще несколько подробностей: назвал сумму, которую репортер получил в кассе, час, когда он видел его в последний раз, и заметил, что Кош показался ему очень странным во время последнего разговора. Но все его показания имели второстепенное значение. Служанка Коша рассказала все, что знала, о привычках своего бывшего хозяина. Она сообщила, как нашла запачканную кровью рубашку, разорванную манжетку и золотую запонку с бирюзой. Все это показалось ей подозрительным, и если бы не скромность, требующая, чтобы прислуга не вмешивалась в дела господ, она гораздо раньше поделилась бы своими догадками с правосудием.

После нее вызвали мальчика, служащего в редакции; ювелира, у которого были куплены запонки, и почтальона, три или четыре раза носившего Кошу письма в дом номер двадцать два. Но все эти свидетели не сообщили ничего нового. Судебный эксперт сделал доклад, пересыпанный терминами и цифрами, из коих в конце концов можно было вывести, что причиной смерти старика был удар, нанесенный ножом, который, задев грудную кость, рассек сонную артерию и остановился у ключицы.

Оставался еще один свидетель — часовщик. Его вызвали, чтобы он осмотрел часы. Их нашли опрокинутыми на камине в комнате, где было совершено преступление. Его почти никто не слушал, кроме Коша, не пропустившего ни единого слова из краткого и точного показания мастера:

— Часы, данные мне для освидетельствования, очень старинного образца, но, несмотря на это, находятся в отличном состоянии. Скажу даже, что таких солидных часов теперь в продаже не найти. Стрелки стояли на двадцати минутах первого. Поскольку подобные часы заводятся раз в неделю, а эти имели еще завод на сорок восемь часов, то они, судя по всему, остановились вследствие того, что их опрокинули и маятник, лежа на боку, не мог больше двигаться. Достаточно было поставить их и слегка подтолкнуть маятник, чтобы они опять пошли. Из всего сказанного я делаю вывод, что час, указанный стрелками, указывает нам на время, когда часы были опрокинуты.

— Значит, преступление было совершено именно в это время, — рассеянно заметил председатель.

На этом закончился допрос свидетелей и был сделан небольшой перерыв. После перерыва слово было дано прокурору Республики.

Кош, несколько успокоенный точными показаниями часовщика, выслушал обвинительный акт без видимого волнения, хотя тот был просто ужасен в своей сухой, почти математической простоте.

Публика несколько раз прерывала слова прокурора одобрительным шепотом, а когда он закончил свою речь требованием, чтобы к журналисту, совершившему преступление, была применена высшая мера наказания, раздались многочисленные аплодисменты.

Кош вздрогнул, впился ногтями в ладони, но сохранил невозмутимый вид. Он сосредоточился на мысли: «Я должен говорить, я хочу говорить! Я буду говорить».

Все время, пока выступал его адвокат, репортер сидел с неподвижным взглядом, сжатыми кулаками, не видя и не слыша ничего, и только бормотал:

— Я хочу говорить, хочу, хочу!

Адвокат закончил свою речь среди гробового молчания. Из простой вежливости Кош наклонился к нему и поблагодарил его. Он ни слова не слышал из этой жалкой, решительно никому ненужной защиты.

Председатель обратился к обвиняемому и сказал:

— Хотите ли вы что-либо прибавить в свое оправдание?

Кош поднялся, делая над собой страшные усилия, чтобы заговорить. Он был так бледен, что сторожа бросились к нему, желая поддержать, но он жестом отстранил их и твердым голосом, заставившим вздрогнуть судей и всех присутствующих, произнес:

— Я не виновен, господин председатель, и докажу это. — Он глубоко вздохнул и на секунду остановился; в глазах его выразилось страшное напряжение воли, губы его раскрылись; людям, сидевшим ближе к нему, показалось, будто он шепчет: «Я хочу!» И вдруг, подняв руку, точно отгоняя какое-то грозное видение, Кош скорее прокричал, чем сказал: — В двадцать минут первого, когда было совершено преступление, я, невиновный, находился у моего друга Леду, в доме номер четырнадцать по улице генерала Аппера…

И, обессиленный, обрадованный победой, одержанной над таинственной силой, которая до сих пор парализовала его волю, он упал на скамью, рыдая от усталости, нервного потрясения и счастья.

Все присутствующие мгновенно поднялись со своих мест. Начался такой шум, что председатель вынужден был пригрозить, что велит освободить зал. Когда, наконец, удалось восстановить относительную тишину, он обратился к Кошу со следующими словами:

— Не пытайтесь лишний раз обмануть нас. Подумайте о последствиях вашего заявления, в случае если оно окажется ложным. Советую вам еще раз хорошенько подумать!

— Я все обдумал. Я говорю правду! Клянусь вам! Пусть спросят Леду…

— Господин председатель, — обратился адвокат, — я прошу, чтобы этот свидетель был немедленно вызван.

— Таково и мое намерение. В силу данной мне власти я приказываю, чтобы названный обвиняемым свидетель был немедленно приведен в суд. Пусть один из сторожей отправится к господину Леду и приведет его сюда. Объявляется перерыв.

Заявление Коша как громом поразило всех. Его немногочисленные сторонники торжествовали; остальные же, будучи не в состоянии отрицать решающее значение подобного алиби, все же сомневались в его достоверности. Больше всех были изумлены присяжные и судьи. Они уже составили свое заключение после речи прокурора и почти не слушали речь защитника; теперь же, если Кошу удастся доказать свою невиновность, все обвинение рухнет. Что же касается адвоката, то он только повторял своему клиенту: «Почему вы молчали столько времени, почему раньше этого не заявили?» На что Кош давал один и тот же кажущийся неправдоподобным, а между тем правдивый ответ: «Потому что я не мог говорить!»

В течение часа в зале суда и прилегающих к нему кулуарах царило необычайное оживление. Когда раздался звонок, все ринулись в зал. Невозможно было водворить порядок, и сторожа, не будучи в силах сдержать толпу, впустили всех желающих. Наконец, судья вошел, разговоры сразу прекратились, председатель приказал ввести обвиняемого. Тогда среди гробового молчания к решетке приблизился сторож, поклонился и произнес:

— В доме номер четырнадцать по улице генерала Аппера мне сообщили, что господин Леду, рантье, умер пятнадцатого марта текущего года.

Кош поднялся, бледный как смерть, схватился руками за голову, вскрикнул и упал как подкошенный.

Прокурор уже говорил:

— Господа присяжные, мне кажется, совершенно излишне указывать вам на всю важность подобного известия. Даже если бы господин Леду мог явиться сюда и дать свое показание, обвинение сохранило бы всю свою силу. Теперь же, я надеюсь, вы не позволите смутить себя этим смелым алиби, благодаря которому Онэсим Кош хотел заронить искру сомнения в ваши души. Я не нахожу нужным прибавить что-либо к моей обвинительной речи. Вы будете судить и, я уверен, без всякого снисхождения вынесете обвинительный приговор.