Вдова Далила; Ужас - Морис Левель

Прокурор уже говорил:

— Господа присяжные, мне кажется, совершенно излишне указывать вам на всю важность подобного известия. Даже если бы господин Леду мог явиться сюда и дать свое показание, обвинение сохранило бы всю свою силу. Теперь же, я надеюсь, вы не позволите смутить себя этим смелым алиби, благодаря которому Онэсим Кош хотел заронить искру сомнения в ваши души. Я не нахожу нужным прибавить что-либо к моей обвинительной речи. Вы будете судить и, я уверен, без всякого снисхождения вынесете обвинительный приговор.

— Господин председатель, — попробовал было возразить адвокат, но Кош, очнувшись, схватил его за плечи, несвязно шепча: — Ради бога… ни слова больше… Все кончено… умоляю вас… все кончено… кончено… кончено…

Присяжные, еще до перерыва враждебно настроенные против репортера, теперь недолго совещались. Через десять минут они вернулись в зал. На все вопросы они единогласно ответили: «Да, виновен», а на смягчающие вину обстоятельства дали единогласный ответ: «Нет, не имеются».

В момент произнесения приговора Кош уже ничего не соображал и был близок к обмороку. Ужас охватил его. Он слишком поздно преодолел свой суеверный страх и только теперь понял, что три месяца боролся с призраком; теперь его могло спасти только чудо, но надеяться на это чудо было бы безумием. Он испытал весь ужас, какой только может выпасть на долю человека. Глаза его, жалкие глаза затравленного зверя, с завистью останавливались на лицах всех этих людей, которые выйдут сейчас на улицу, будут свободно вдыхать весенний чистый воздух, потом вернутся домой, к семейному очагу, у которого так отрадно отдохнуть от житейских невзгод и треволнений, подобно моряку, укрывающемуся от морских бурь в тихой бухточке, над которой мирно светят звезды.

Его мысли были внезапно прерваны чьим-то голосом, сначала доходившим до его слуха как неясный отдаленный шум, а потом прозвучавшим как удар грома:

— Онэсим Кош приговорен к смертной казни.

Затем до репортера донеслось:

— Дается три дня, чтобы подать кассацию…

Кош почувствовал, что его выводят, что кто-то пожимает ему руку… и он очутился в своей камере, на постели, не отдавая себе отчета в случившемся, и заснул мертвым сном.

Ночью ему снился кошмар. Он только что убил старика на бульваре Ланн. Теперь он ползком пробирается к двери, спускается с лестницы и выбирается на улицу. Холодный ветер режет ему лицо, он останавливается, точно пьяный, с дрожащими ногами и пустой головой; кругом тишина, ни шороха, ни звука. Дрожа, он поднимает воротник пальто, делает шаг, другой, останавливается на мгновение, чтобы сориентироваться в ночной темноте, и идет дальше.

Он идет медленно и постепенно осознает весь ужас совершенного им преступления. Он видит перед собой мертвеца, распростертого на постели, с перерезанным горлом и открытыми веками над мертвыми закатившимися зрачками.

Вот темный и пустынный переулок. Измученный, с дрожащими коленями, он прислоняется к стене. Вдруг среди полной тишины ему чудится звук шагов. Он прислушивается, затаив дыхание. Шаги становятся все громче и отчетливее. Он, крадучись, пробирается вдоль домов. Идущий направляется за ним. Перед ним открывается слабо освещенная улица, тихая и пустынная. Охваченный ужасом, он мчится по ней, как олень, преследуемый собаками. Он чувствует в груди боль, словно от раскаленных углей. Он все бежит, теряя представление о времени и только надеясь, что скоро наступит рассвет, проснутся люди и наполнят эту страшную окружающую его пустоту, наводящую на него ужас. Одержимый этой надеждой, он собирает последние силы и все бежит, бежит; пересекает одну улицу, другую, поворачивает в разные стороны, бежит неизвестно куда, потеряв дорогу, а вокруг него глубоким сном спит Париж. Он бежит, задыхаясь от усталости и страха, и наконец перед ним на горизонте занимается пасмурный, грустный дождливый день! Но все же день! День! Вновь раздается неясный шум: точно гул толпы. Там, впереди, волнуется какая-то темная масса, словно волны в океане… Что это! Неужели опять ночные призраки? О нет, нет! Перед ним люди… Наконец-то! Кончились ночные страхи, ночное одиночество. Он сейчас приблизится к живым существам и останется среди них… Он прислушался. Резкий голос покрыл рокот толпы. Краткий звук, подобный шуму ветра, шевелящего сухие листья. Светлая полоса прорезала прояснившееся небо. Конец ночной тревоге, ужасному одиночеству. В эту минуту толпа расступилась, будто для того, чтобы очистить ему дорогу. Он сделал шаг вперед и вдруг упал на колени: в своем слепом страхе он не видел, куда привело его бегство, и теперь перед ним, как страшный призрак, стоит с простертыми к бледному небу руками гильотина!

С криком ужаса Кош проснулся. На одну минуту его охватило радостное чувство пробуждения после приснившегося кошмара, но тотчас вернулась действительность, еще более ужасная, чем сон.

Гильотина! Блестящий нож, корзина, куда скатываются головы. Он все это увидит, переживет! Кош закусил подушку, чтобы не завыть от ужаса. Прощайте, спокойные ночи! Мирные дни! Между ним и всем тем, что он когда-то любил, желал, на что надеялся, теперь стоит это отвратительное чудовище, заслоняя от него саму жизнь.

На другой день к репортеру пришел адвокат, чтобы дать ему подписать кассационную жалобу и просьбу о помиловании. Кош только пробормотал: «К чему все это?» — но все же подписал. Положив перо, он устремил на защитника свои расширенные от ужаса и лихорадки глаза и сказал:

— Послушайте… Вы должны знать правду… Я должен вам сказать…

И, задыхаясь, прерывая свой рассказ беспорядочными жестами, он сообщил адвокату о том, как провел ночь убийства: рассказал про обед у Леду, встречу с бродягами, посещение дома, где было совершено убийство, и внезапную мысль, пришедшую ему на ум, — сбить с толку полицию и симулировать убийство, навлечь на себя подозрения.

Он замолчал. Адвокат взял его руку в свои и тихо сказал:

— Нет, право, не стоит. Председатель вас помилует. И тогда вы заново начнете вашу жизнь…

— Так, значит, — закричал несчастный, — вы думаете, что я лгу? Но я не лгу, слышите… я не лгу… Уходите!.. Уходите отсюда!

И, вне себя от отчаяния, он бросился на адвоката, взревев:

— Да уходите же! Разве вы не видите, что сводите меня с ума!

Когда Кош остался один, им овладело безумное отчаяние. Так, значит, даже тот, кто взялся защищать его, не мог поверить в его невиновность!

Страх перед смертью все усиливался, и Кош отчаянно цеплялся за жизнь, рвал на себе волосы, царапал лицо, рыдая:

— Я не хочу умирать! Я ничего не сделал!

Он сделался кротким, боязливым, как будто молил всех о пощаде, как будто самый незначительный из сторожей мог спасти его от эшафота. Когда репортера перевели в тюрьму Ла-Рокетт, состояние его ухудшилось. До тех пор он еще мог порой, на несколько секунд, забыться, но тут, в этих стенах, видевших только приговоренных к смерти, мысль о гильотине уже не покидала его, и еще яснее рисовались в его уме страшные картины: все великие преступники прошли через эту тюрьму, спали на этой постели и, опершись на этот стол, содрогались от ужаса при мысли о приближающейся каре. Кош уже не был подобен обычным людям, он принадлежал к отдельному классу, стоящему вне закона, на пороге смерти. Его остригли, обрили ему усы, и, проводя рукой по лицу, он сам себя не узнавал. Онэсим забыл почти все слова и помнил только те, которые имели отношение к его близкой смерти. Забившись в угол камеры, опершись локтями на колени и положив голову на руки, он рисовал себе картины казней, подобных той, которая ожидала его.

Он представлял себе последнюю ночь, пробуждение и серую площадь под серым небом, мокрые крыши домов, скользкую, блестящую мостовую, но яснее всего он видел гильотину с ее громадными красными руками и беззубым смехом ее жадной пасти.

Каждый день его посещал священник. Мало-помалу Кошем овладевал суеверный страх, потребность стать под чью-нибудь защиту, быть выслушанным, ободренным. Все это внушало ему что-то вроде боязливой набожности, наполненной таинственными видениями. Он ничего не говорил, только жадно слушал священника, машинальным жестом касаясь своей исхудалой шеи, точно нащупывая то место, где пройдет нож. Но даже со священником он избегал касаться вопроса о своей близкой смерти, ведь, когда ему говорили о раскаянии, об искушении, эти слова не имели для него никакого смысла… За какое преступление он должен был поплатиться? Какой проступок должен был искупить? Ведь если Бог действительно всеведущ, то он знает, что он, Кош, предстанет невиновным пред его судилищем!

Наступил сороковой день заключения; Кош знал, что его кассационную жалобу оставили без внимания, и мог надеяться только на милосердие председателя. Кош внезапно обратился к священнику со словами: