Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России - Шейла Фицпатрик

Процедура была типична для той эпохи, но указанный профсоюз (госслужащих) имел некоторые отличительные черты. Во-первых, это был профсоюз «белых воротничков». После революции государственные служащие как группа считались менее достойными доверия, чем рабочие. Особенно подозрительную категорию составляли работники госторговли. Во-вторых, в руководстве и среди членов именно этого профсоюза необычайно большую роль играли люди нерусской национальности, в частности евреи, поволжские немцы, татары. На рассматриваемом нами съезде евреи и немцы, по-видимому, чаще всего становились объектом перекрестного допроса и критики, в особенности по поводу связей с заграницей и эмиграцией.

Многие автобиографии, представленные на съезде, вызывали нарекания, но лишь в нескольких случаях возражения оказывались столь серьезны, что испытуемый снимал свою кандидатуру или вычеркивался из списка. Наиболее распространенным предметом расспросов являлся семейный классовый статус; выходцев из крестьян постоянно просили уточнить, кем были их родители — бедняками, середняками или кулаками. Один из кандидатов, ставших мишенью вопросов на эту тему, — некто Пышкин из Ленинграда. Он родился в 1902 г. в крестьянской семье, некоторое время поработал на заводе, служил в Красной армии, учился в вечерней школе и стал инженером — на первый взгляд, образцовая советская биография. Но кое-кто из слушателей поинтересовался, почему, демобилизовавшись из армии в середине 1920-х гг., он вернулся не на завод, а в родную деревню. (Невысказанное обвинение, которое ему удалось отразить, заключалось в том, что его родители, возможно, вели кулацкое хозяйство.){155}

Некоторые кандидаты, излагая автобиографию, пытались предупредить подобные вопросы. Молчанов из Сталинграда, родившийся в 1904 г. в семье середняка, поспешил объяснить, что хозяйство семьи на момент его рождения — лошадь, корова и деревянный дом — не было чрезмерно велико, учитывая ее размеры — десять человек{156}. Судак из Куйбышева признался, что его дядю раскулачили в 1930 г., но сказал, что его собственные родители были середняками. После тщательного расследования насчет дяди его кандидатуру утвердили{157}. Горичев из Николаева имел похожее пятно на своем социальном облике: его отец, умерший в 1907 г., за несколько лет до смерти унаследовал дело своего отца, но быстро пропил его и разорился. По признанию Горичева, этот прискорбный факт привел к его исключению из партии в 1933 г., но потом он был восстановлен. Может быть, благодаря искренности рассказчика, может быть, потому что дело шло к концу заседания и делегаты устали, биография Горичева сомнений не вызвала{158}.

Бедное детство всячески акцентировалось в биографии, которую поведал Абликов из Мордовии. Он родился в 1889 г. в семье плотника, отец умер, когда Абликову было восемь, и он пошел работать свинопасом, потом в одиннадцатилетнем возрасте стал учеником деревенского печника. В пятнадцать лет устроился на спичечную фабрику, но в 1905 г. был уволен, бродил с места на место, занимался то одним, то другим и в конце концов стал парикмахером. В 1919 г. возглавил профсоюз парикмахеров, а в 1925 г. вступил в партию. Конечно, бдительная, марксистски подкованная аудитория не могла удовлетвориться сведениями о ремесле испытуемого. Ей понадобилось выяснить, в каком качестве Абликов занимался этим ремеслом: как капиталист (имеющий собственное дело), кустарь (трудящийся в одиночку либо с помощью членов семьи) или пролетарий (работающий за плату на другого хозяина){159}.[82]

Кандидатам-женщинам, каковых насчитывалось немало, чаще, чем мужчинам, задавались вопросы личного характера — как правило, кажется, не столько из-за подозрительности, сколько из досужего любопытства. «Вы замужем?» — спросил кто-то 35-летнюю Богадирову, председателя ЦК профсоюза. Та коротко ответила: «Нет»{160}. Зато другие женщины сами включали в автобиографии такого рода сведения и отвечали на личные вопросы почти как на исповеди. Богушевская из Харькова, например, добровольно выложила, что ее отец был учителем, а мать домохозяйкой, и сообщила: «Ни братьев, ни сестер у меня нет. Был один брат, но он застрелился в 1921 году». Естественно, это вызвало у делегатов любопытство, которое Богушевская охотно удовлетворила:

«— Почему застрелился ваш брат?

— Точно не знаю. Мы предполагаем, что он работал агентом в Упродкоме, на Упродком было нападение бандитов, и ему прострелили правую руку. Возможно, это на него повлияло»{161}.

У Козина из Новосибирска с братом были проблемы посерьезнее, но ему удалось их преодолеть. Автобиография Козина следовала одной из стандартных советских моделей — сиротской «путевки в жизнь»[83]. Бывший беспризорник воспитывался в детском доме, в пятнадцать лет вступил в комсомол и сделал успешную карьеру. Его отец, крестьянин из Поволжья, погиб на Первой мировой войне, хозяйство пришло в упадок во время голода 1921 г. Мать Козина бежала с детьми в Сибирь, но была вынуждена оставить мальчика в Омске. Несмотря на годы, проведенные в детском доме, Козин сохранил связь с семьей, и в его автобиографии содержалось гораздо больше сведений о родных, чем обычно у мужчин. Вначале, правда, он упомянул о брате лишь мельком: «Брат на родине в колхозе». В ходе расспросов вскоре обнаружилась причина такой сдержанности: «- Знали ли вы об исключении брата из партии?[84]

— Конечно, знал, хотя уже полтора года не имею сведений… В 1933 г. имели сведения от брата, что брат был осужден на 3 года условно за сокрытие урожайности, будучи директором одного из крупных зерносовхозов. Судимость якобы с него сняли, но за то, что он судился, его одно время исключили из партии»{162}.

Еще один кандидат, отбившийся от серьезных обвинений, — Гафнер (Хафнер), поволжский немец из крестьянской семьи, один из учредителей своего колхоза. До голода 1921 г. его семья имела экономический статус середняков, обстоятельно разъяснил он, но после голода они стали бедняками. Эта биография словно включила в аудитории сигнал тревоги. Во-первых, немецкие колонисты славились своей сноровкой в сельском хозяйстве, стало быть, семья Гафнера до революции на самом деле вполне могла быть кулацкой. Во-вторых, в начале 1930-х гг., во время коллективизации, из Поволжья эмигрировали немцы-меннониты, и это событие сопровождалось весьма нежелательной международной шумихой, среди эмигрантов могли оказаться и родственники Гафнера.

«— Какое участие вы принимали в организации колхозов — в тот момент, когда немцы Поволжья уезжали в Америку?

— Я сам первым вступил в колхоз… В том же году я вступил в партию и принимал участие в разоблачении этих людей.

— Сколько человек от вас уехало?

— Из нашего села никто не уехал»{163}.

Среди немногих кандидатов, которым съезд дал отвод, оказался Рузняев из Горького, подчеркивавший в автобиографии свое рабочее происхождение и трудовой стаж. Проблема Рузняева заключалась в том, что, несмотря на пролетарские корни, революция его, по-видимому не привлекала. В Первую мировую войну он выслужился в царской армии из рядовых в унтер-офицеры, в октябрьском перевороте в Петрограде участия не принимал, после демобилизации в 1918 г. не пошел добровольцем в Красную армию и так и не вступил в партию. Делегат Белых заявил, что в октябре 1917 г. служил в соседней с Рузняевым части и знает, что рузняевская часть имела специальное задание — защищать правительство Керенского. Это был весьма порочащий факт, и кандидатуру Рузняева отклонили подавляющим большинством голосов. (Впрочем, когда пришла очередь самого Белых, он подвергся жесткому допросу по поводу собственной военной службы в 1917 г., и его кандидатура с трудом уцелела в списке.){164}

Не выдержали обсуждения кандидатуры двух членов действующего ЦК профсоюза, Зекцера и Фурмана. Оба они были евреями, что могло быть, а могло и не быть случайным совпадением (как уже отмечалось, в руководстве профсоюза насчитывалось немало евреев). На Зекцера повела атаку его коллега по ЦК Любимова. Она назвала его ловкачом и подхалимом и заявила, что он благодаря дружбе с председателем ЦК (возможно, бывшим?) имеет слишком свободный доступ к профсоюзным фондам. Еще один член ЦК профсоюза Зеленко попытался вступиться за Зекцера, но его самого обвинили в «зажиме критики», и кандидатура Зекцера получила отвод (205 голосами против 36){165}.

Другой провалившийся кандидат, Фурман, дал вдохновенный отчет о годах своей юности, подчеркивая, как он до революции боролся с препятствиями, стоявшими перед ним — евреем — на пути к образованию, но после ряда опасных вопросов снял свою кандидатуру: во-первых, его классовая идентичность вызывала сомнения (отец Фурмана, умерший в 1905 г., держал в своей портняжной мастерской трех наемных работников — значит, буржуй!), а во-вторых, и партийная его биография оказалась подмоченной (его на год исключали из партии в 1921 г. за то, что он мухлевал с продовольственными карточками и пошил себе костюм из офицерского сукна){166}.