Мемуары M. L. C. D. R. - Гасьен Куртиль де Сандра

Наконец, по прошествии трех месяцев, сославшись на регламент, судебной инстанцией определили Частный совет. К несчастью, королевский докладчик{136}, которому передали мое дело, испытывал такое отвращение к своей работе, что некоторое время я пребывал в уверенности: коль скоро он не воздаст мне справедливость, то скорее из природной лености, нежели злонамеренно. Но я ошибался: через одного из его слуг я по секрету узнал, что судебных слушаний я не дождусь, — его господину это запрещено. Я спросил, как это стало известно, и получил ответ: от одного человека, приходившего по поручению кардинала Мазарини. По описанию я догадался, кто был этот человек, — Беллинцани, клеврет, вполне достойный своего хозяина.

Невозможно передать, что я почувствовал, узнав об этом; я выразил свое негодование королевскому докладчику, но безрезультатно, и тогда я решил пожаловаться канцлеру Сегье, который пообещал восстановить справедливость; прошло два дня — все уже было иначе. Очевидно, Мазарини поговорил и с ним, ибо он больше не вспоминал о своих словах, и хотя я ежедневно бывал у него, но так ничего и не добился. Между тем у меня кончились деньги, и мне пришлось одалживаться у друзей, еще испытывавших ко мне сострадание. Я написал отцу, прося у него поддержки, но ответа не получил. Окажись все такими же, как он, я бы совсем пропал. Мне посоветовали подать прошение Королеве-матери, государыне милостивой, которую парижане ненавидели лишь потому, что совсем не знали. Я попросил, чтобы она велела господину канцлеру обеспечить мне правый суд, а докладчику, занимавшемуся моим делом, — начать процесс. Но Королева, к моему несчастью, все дела препоручала кардиналу Мазарини, — а это значило, что я искал помощи у того, кто был виновником всех моих бед.

Со мной случилось то, что случается со всеми несчастными: я был покинут теми, кого считал друзьями, и, прожив в долг месяца два или три, впал в такую нищету, что стал стыдиться себя. Не зная, что дальше делать, я решил прибегнуть к последнему средству — поехать к отцу в надежде, что, после того что я сделал для его семьи, он не откажет мне в небольшой помощи, если я попрошу его лично, а не в письмах.

Я с трудом наскреб денег, чтобы добраться до него. На меня, прежде выглядевшего столь представительно, ныне было жалко смотреть — я опустился до того, что отказывал себе в еде, чтобы сэкономить немного монет. Старые слуги, помнившие меня в годы достатка, отказывались верить, что я — это я, и если бы отец и мачеха могли, как и они, не признать меня, они с радостью бы это сделали.

По моем приезде они недовольно усадили меня ужинать за свой стол, но осыпали упреками — это-де беспутный образ жизни довел меня до подобного состояния. Нищета — страшная вещь, разлагающая как тело, так и разум, и я не знал, что возразить; если бы я время от времени не вздыхал, они бы вообще подумали, что я потерял способность что бы то ни было чувствовать.

Мне с самого начала было так плохо в их доме, что, имей я куда податься, не остался бы там и четверти часа. Наш бедный кюре, к сожалению, умер два года назад — небеса, казалось, совсем отвернулись от меня. За неимением лучшего, мне пришлось набраться терпения, и я попытался убедить отца ссудить меня небольшой суммой для возвращения в Париж. Я сказал, что дело мое совершенно ясное и не могут же мне постоянно отказывать в правосудии; что гонения на меня, так или иначе, закончатся и кардинал Мазарини перестанет меня преследовать, хотя бы ради того, чтобы я перестал на него жаловаться. Я приводил ему и другие соображения, доказывая, что его деньги не пропадут и я обязательно их верну, но он резко оборвал меня.

— Вы, наверное, принимаете меня за болвана, — сказал он. — Можете рассказывать ваши байки кому-нибудь другому! Я знаю, почему вас лишили ренты и почему кредиторы, столь осуждаемые вами, не желают иметь дело с человеком, из-за которого рискуют все потерять и нажить неприятности.

Если бы я мог покончить с собой, не разгневав Господа, то после таких слов так и поступил бы от отчаяния. Я не смог сдержаться и бросил ему в лицо множество упреков и если б не помнил о границах приличия, то наговорил бы и натворил таких вещей, которые не сделали бы мне чести перед отцом. После этого они с мачехой решили не садиться со мною за один стол, а чтобы у меня не было в этом сомнений, поутру велели слуге принести прибор мне в комнату и объявить их решение. Я должен был трапезничать после того, как они завершали есть, и удостоился чести питаться объедками с их стола вместе со слугами. Но куда больше меня взбесило злорадство братьев, особенно того, кто был аббатом, — этот зазнался так, что, казалось, не ставил других ни в грош. У него было двадцать пять или тридцать собак, пять или шесть превосходных лошадей и двое доезжачих, и хотя все это он получил моими стараниями, но никогда даже не звал меня с собой на охоту.

Смеются, когда говорят, что можно «умереть от тоски» — если бы это было возможно, я бы умер. Три месяца я прожил в этом доме, терпя все такое же обращение; наконец, не в силах сносить его долее, вернулся в Париж. Мне с трудом удалось вырвать у отца немного денег на это путешествие, — но не успел я отъехать и на два лье, как заметил, что меня бегом догоняет наш новый кюре. Остановив меня, он передал мне десять пистолей со словами, что давно бы предложил их мне, но, оставив на хранение у одного из своих друзей, не мог забрать раньше. Он добавил, что столь обязан своему предшественнику, который, в свою очередь, так хорошо относился ко мне, что ему, кюре, трудно найти этим деньгам лучшее применение.

В свое время я получал от господина кардинала куда более значительные суммы, но, признаюсь, ни одно благодеяние не тронуло меня так сильно, как это. Я ответил кюре, что с благодарностью приму его подарок и что Господь еще предоставит мне возможность отблагодарить за него, что до сих пор я не испытывал столь тяжелой нужды и своим поступком он поистине спас мне жизнь. Тепло простившись, мы расстались; я продолжил путь и по прибытии в Париж застал столицу накануне гражданской войны.

Из-за ложной тревоги принц Конде двинулся в Сен-Мор{137}, и его двор был не меньше королевского. Как я говорил выше, этот принц, столь верно послуживший кардиналу Мазарини, получил в награду строгое тюремное заключение, откуда смог выйти лишь по счастливой случайности{138}. Опасаясь, что с ним снова поступят так же, он вынашивал планы войны, о которой ему нашептывали все, кто ненавидел Мазарини. Если бы я был достойным образом одет и вооружен, то не преминул бы отправиться к нему и предложить свои скромные услуги, но, поскольку мой нынешний облик разительно отличался от прежнего, мне не оставалось ничего иного, как лишь желать принцу успехов.

Тем временем Парламент возобновил борьбу против Мазарини, и тот, спасаясь от ярости народа, требовавшего его изгнания, был вынужден покинуть королевство{139}. Не желая упускать столь благоприятный случай, я представил ко двору прошение, где изложил обстоятельства моего дела и рассказал обо всех притеснениях, какие испытал в последнее время. Мне ответили, и, невзирая на проволочки в Частном совете, решение было вынесено в мою пользу и справедливость восстановлена: мой плательщик возместил мне все и, таким образом, по закону искупил свою вину. Он не осмелился противиться этому постановлению из страха, что я объявлю его пособником Мазарини: в тогдашнем Париже, где народ желал свести счеты со всяким, у кого была такая репутация, это было равносильно гибели. Итак, я сразу получил весьма приличную сумму и первым делом отослал десять пистолей кюре, прибавив столько же в знак благодарности. Впрочем, удаление первого министра оказалось не более чем уловкой, чтобы смирить возмущение толпы, — он по-прежнему имел такое влияние в Государственном совете, словно никуда и не уезжал. Все об этом говорили, но особенно принц Конде, имевший множество сторонников в Парламенте и среди парижан. Его слава, зиждившаяся на одержанных победах, одинаково привлекала и тех, кто был его сподвижником, и тех, кто лишь слышал о его великих делах. Выступить его побудило, как я уже упоминал, опасение вновь подвергнуться преследованиям, однако поступки его говорили об иной, истинной, причине — жажде еще более упрочить свое положение. Убеждая всех, что Мазарини его враг, он тайно вел с ним переговоры и, если бы тот согласился на его требования, готов был не только снова примкнуть к нему, но и добиваться его расположения и дружбы. Правда, их переговоры не увенчались успехом — трудно сказать почему, — возможно, из-за чрезмерных амбиций принца, выдвигавшего все новые и новые притязания по мере того, как удовлетворялись предыдущие; ведь я знал из проверенных источников, что кардинал неоднократно посылал передать ему, что его условия приняты и лишь от него зависит, чтобы волнения, случившиеся немного позже, не произошли.