Мемуары M. L. C. D. R. - Гасьен Куртиль де Сандра

Когда мир был заключен так, как я рассказал, они захотели, чтобы мы присоединились к ним, — но я стал всячески отнекиваться: во-первых, мое присутствие в их компании могло вызвать подозрения, а кроме того, мне хотелось побыстрее прибыть на назначенную встречу. Тем не менее все мои возражения пропали втуне, и мы вынуждены были отправиться к господину герцогу Орлеанскому, который предавался беспутству в компании пятерых или шестерых приближенных. Он, казалось, забыл о том, что я служил кардиналу Ришельё и отказался служить ему самому, — и велел нам обоим сесть с ним за стол; напившись, он вдруг решил совершить нечто невероятное и позволил себе поистине княжескую причуду. Герцог захотел съесть омлет с живота Валлона, полковника Лангедокского полка{120}, человека необычайно толстого и не имевшего ни единого шанса обрести естественные пропорции, ибо, вместо того чтобы хоть иногда садиться на диету, он только ел и ел. Валлон улегся на стол во весь рост, слуги положили омлет ему на пузо, а он был так пьян, что даже не почувствовал, как ему горячо, либо счел разумным не показывать этого.

Насытившись, герцог Орлеанский, а вслед за ним и все его приспешники, вовсю превозносившие его доброту, решили возвратиться в Париж и отправиться к знаменитой куртизанке Ла Невё. Моих отговорок он и слышать не желал, настаивая, чтобы я поехал вместе со всеми. Захмелев, мы натворили множество невообразимых глупостей, доведя до бешенства хозяйку и ее гостей, и тогда герцог Орлеанский, чтобы умиротворить присутствующих, пообещал их позабавить и послал за полицейским комиссаром — под тем предлогом, что в доме-де слишком шумят. Комиссар явился с подмогой, и герцог Орлеанский, спрятав нас в соседней комнате, вышел ему навстречу с одним только Валлоном. Оба забрались в постель, а Ла Невё уложили посередине. При виде этакой сцены комиссар, не узнав герцога, потребовал, чтобы тот встал, а когда последовал отказ, велел своим людям поднять его силой. Те бросились выполнять приказание, начали уже тормошить герцога, но были крайне удивлены, когда мы вышли из нашего убежища не только без каких бы то ни было враждебных намерений, но еще и с явным и глубочайшим почтением к тому, кто лежал в кровати, сняв перед ним шляпы. Но куда больше их потрясла принесенная нами одежда герцога Орлеанского; один только вид голубой ленты поразил их словно молнией. Поняв, как оконфузился, комиссар пал к ногам герцога, умоляя о прощении. Герцог отвечал, что ему нечего бояться, — это всего лишь славная шутка. Мы не знали, что он еще задумал, но продолжение не замедлило воспоследовать: он кликнул других куртизанок, которых комиссар еще не видел, заставил их выстроиться возле постели и повернуться задом. Потом он велел комиссару и его людям раздеться до подштанников, взять в руки свечи и воздать должное тому, что предстало перед их взором, — это он назвал почетным штрафом.

После этого нам было разрешено идти, кто куда хочет, а поскольку я потерял слишком много времени и боялся, что господин де Бофор уже давно приехал в Анэ и может неправильно истолковать мое опоздание, решил сразу же скакать туда, хотя была глубокая ночь. На месте мне сказали, что он еще не прибыл, что меня очень обрадовало. Однако минуло два дня, а о нем ничего не было слышно, и я понятия не имел, что это могло значить. Нетерпение не давало мне покоя, и я даже начал выезжать на дорогу, чтобы посмотреть, не едет ли кто, и вот наконец увидел мчащегося во весь опор человека. Не сомневаясь, что это посланец от герцога, я уже хотел задержать его, чтобы узнать новости. Но он даже не остановился, а проскакал мимо и въехал в замок. Ворота за ним немедленно затворились, чем я был немало озадачен, — ведь ночь еще не пришла. Пожелав войти следом, я стал стучать — но тщетно. Мне пришлось прождать целый час, но никто так и не отворил, и я уже готов был вернуться назад, как вдруг услышал чей-то плач. В это самое время опустили подъемный мост, и я узнал, что эта печаль — из-за того, что герцог де Бофор арестован.

Герцог был в хороших отношениях с Королевой-матерью{121}, она оказывала ему знаки внимания и доверия, которые не оставляли сомнения в существе их отношений. Однажды, подумав уже, что Король вот-вот умрет, она доверила герцогу своих детей, что вызвало зависть у остальных принцев крови. Если бы герцог де Бофор воспользовался этим случаем, то, по всей видимости, пусть бы и не стал министром, но оказался бы в фаворе. Но когда он с Шатонёфом впутался в заговоры против кардинала Мазарини{122}, последний, уже чувствуя себя правителем, приказал одних заговорщиков арестовать, а других — обречь на изгнание. Я не знал об этих интригах, однако все равно оказался в них замешан. О моем разговоре с господином де Ла Шатром кто-то донес Мазарини, тот причислил меня к подозрительным лицам, и, к моему изумлению, по возвращении из Анэ я был брошен в Бастилию. Господину де Ла Шатру, которому было что терять, пришлось не легче: ради своей свободы он отказался от должности генерального полковника швейцарцев{123}. Он и впрямь пробыл в тюрьме не так долго, как я.

В отличие от него, я, не имея могущественных покровителей, был обречен прозябать в застенке из-за своей нищеты, и единственным утешением для меня могли бы служить разве что свидания с родственниками. Но отец и мачеха, узнав, что я замешан в государственном преступлении, не захотели испытывать гнев первого министра, а, побоявшись, что мои братья проявят больше сочувствия, запретили им видеться со мной. Отчаяние мое было неописуемо, особенно поначалу, — но так как нет на свете ничего, к чему нельзя привыкнуть, я, призвав на помощь мужество, провел в одиночестве шесть лет, довольствуясь лишь несколькими книгами, которые мне позволили взять с собой. К этому времени господин де Бофор уже бежал из Венсеннского замка{124}, где содержался, и, увидав, что все сословия королевства недовольны кардиналом Мазарини, вновь принялся интриговать, но уже с большим успехом, чем прежде.

Я так долго находился в тюрьме, что и не надеялся, будто кто-то еще обо мне помнит; и, когда я уже менее всего этого ожидал, в мою камеру вошел человек, в котором я узнал посланца кардинала Мазарини{125}. Он сказал, что готов вернуть мне свободу при условии, что я пообещаю доносить обо всех происках герцога де Бофора. Я не колебался с ответом, заявив, что сделанное предложение объясняет, почему я был арестован: меня, очевидно, заподозрили в сговоре с герцогом; но, Бог свидетель, я не состоял у него на службе и не стану обманывать человека, не сделавшего мне ничего плохого. Чтобы заставить меня переменить решение, посланец хотел сказать еще что-то, но я возразил: ремесло шпиона меня не прельщает, — и он удалился доложить об этом разговоре своему господину.

Такое предложение не оставляло сомнений, что герцог де Бофор на свободе и его очень боятся. Желание помочь ему в его замысле сподвигло и меня самого к поискам способов обрести свободу, и, основательно поразмыслив, я решил использовать свой единственный шанс. Человека, приносившего мне книги, ни в чем нельзя было заподозрить — так часто он бывал у меня в камере; его-то я и попросил достать мне что-нибудь, из чего можно свить веревку — притом такой длины, чтобы спуститься из камеры в крепостной ров.

Под покровом темноты я благополучно преодолел все трудности, с коими был сопряжен побег, а предусмотрительность помогла мне выбраться и из крепостного рва; я вошел в Париж через ворота Сен-Мартен{126}. Остаток ночи я провел под навесом какой-то лавки, к счастью, никого не разбудив, а утром снял меблированную комнату в Сен-Жерменском предместье. Я разузнал обо всем, что происходит, и понял, что город прямо-таки бурлит из-за эдикта, изданного кардиналом и обложившего налогом все верховные палаты{127}; моя ненависть к нему так возросла, что затмила даже любовь к родине, коей угрожали великие потрясения. Парламент, которого это непосредственно касалось, издал постановление против министра, а среди парламентариев нашлись столь ожесточенные, что если бы последовали их совету, то пролилась бы его кровь и тысячи покушений были бы совершены, невзирая на государственные законы. Народ, страдавший от тяжести эдиктов, выступил на стороне Парламента, и все шло к возмущению и мятежу. Масла в огонь подлила Королева-мать, приказавшая арестовать нескольких членов Парламента{128}, — это и стало сигналом к восстанию. Улицы тотчас оказались перегорожены натянутыми цепями и баррикадами, ремесленники вышли из мастерских и, забыв о своих промыслах, превратились в бойцов — столь велика была их ненависть к министру. Королева-мать постаралась было смирить беспорядки, проявив кротость, но тщетно; тогда она послала на улицы гвардейцев, однако их появление распалило восставших еще больше.