Париж в августе. Убитый Моцарт - Рене Фалле

— Ну что, мсье Анри? Вы не скучаете! Вот уже четыре ночи подряд вы устраиваете шабаши неизвестно с кем, скорее всего — со шпионкой, учитывая то, что она говорит по-немецки или что-то вроде этого, и бедному господину Пулю больше не удается сомкнуть глаз!

Анри, который всегда избегал осьминожных зрачков старухи, не колеблясь, посмотрел ей в лицо:

— Мадам Пампин, вы можете говорить все, что хотите, тем более что мне на это наплевать!

И он ускорил шаги, чтобы догнать Пат, пока за его спиной моллюск разлетался на не очень свежие кусочки:

— Ладно, тем лучше, невежа, тем лучше! Увидим, будет ли вашей жене также на это наплевать!

Вот уже четыре дня он жил на планете, где больше не было и в помине его жены, его детей, его прошлого. Он пил воздух, который пьют там, наверху, дикие канарейки. Он больше не касался земли подошвами своих ботинок. Наркотик радости застилал туманом его глаза, поддерживал его в состоянии бодрствования. Он был пьян от ее рта, от ее тела, от ее запаха, от ее голоса. Он хватался за нее руками, как за спасательный круг.

К сожалению, он не мог продлить свой бюллетень. «Вы можете выходить на работу в среду», — изрек доктор. Вскоре продавец Анри Плантэн вновь окажется в халате приговоренного. Пат думала, что он будет давать уроки рисования в каком-то лицее. Ей не хватало мужества посоветовать ему перенести занятия на более позднее время. Искаженное лицо Анри прекрасно доказывало ей, что он собирается ходить туда не ради удовольствия.

В десять часов они встретятся в отеле. Впрочем, они проведут там всю эту ночь, Анри так захотел. Надзор Пулей, Снифов, Флуков и Пампинов раздражал его, пачкал их любовь, как слюна клеща пачкает цветы.

Итак, через мгновение он по своей воле покинет ее, оставит ее здесь, на улице, а ведь через двенадцать дней она уезжает.

Он презирал себя, что таким образом теряет то, что невозможно восполнить, что тратит свою жизнь на так называемое зарабатывание денег.

— Не сердитесь на меня, я вас умоляю, — пробормотал он на площади де Виктуар, — я вынужден.

— Сердиться… я вас не хочу.

— Говорят: я на вас не сержусь.

— Это одно и то же, разве нет?

— Совсем нет. Я люблю вас, Пат. Ну скажите же мне хоть раз, один только раз, что вы меня любите.

— Это невозможно, Анри. Я не могу говорить такое…

Видя, что он готов расплакаться, она обняла его.

— Может быть, это даже лучше — ничего не говорить. Мы получаем все от любви. Это лучше, чем любовь. Мы живем ужасно. Поцелуйте меня, Анри. До вечера. До скорого. До очень скорого…

Он поцеловал ее бесконечным поцелуем. Ни один звук больше не достигал их ушей. Ни один мотор. Ничего. Он целовал ее.

— Что за времена настали! — сказал член ассоциации родителей школьников.

До потери дыхания.

— Это отвратительно! — сказал какой-то тип из лиги телезрителей-католиков.

До потери души.

— Животные, животные! — сказал старый член конфедерации — какой, было неизвестно никому, даже ему самому.

Она тихонько отстранилась.

— Идите.

— Вы любите меня? Скажите это, и я смогу уйти почти счастливым.

Она закрыла глаза, огорченная этой детской настойчивостью.

— До вечера, Анри.

— Да… До вечера.

Он оторвался от нее, пробежал двадцать метров, обернулся, чтобы выкрикнуть «Я тебя люблю!», еще один раз обернулся на углу улицы, прежде чем, страдая, исчезнуть.

Он не видел ничего хорошего в своем волевом поступке, вырвавшем его из рая для того, чтобы прилепиться к прилавку магазина и торговать сачками и блеснами для успешной ловли на спиннинг. Никудышный, грязный тип. Жалкий. Автомобилисты и консьержки не ошибались, когда постоянно считали его ничтожеством. Он, Плантэн, продал свое небо даже дешевле, чем за тридцать сребреников.

В «Самаре» он натянул свой халат с энтузиазмом Рюи Блаза, надевающего свою ливрею, и застыл в прострации в углу, с отсутствующим, идиотским видом.

Она шла, такая же белокурая, такая же высокая, такая же стройная, какой она была, обнаженная, в его комнате, где ее ласкали его руки или солнечный луч, проникший через щелку в занавесках. Она подставляла свою высокую грудь его губам. Она вытягивалась, и он покрывал поцелуями ее тело. Она изгибалась, она поднималась, она умирала под его губами и пела под его губами. Она приносила ему чай и подставляла губы, припухшие от укусов.

Ее губы. ЕЕ ГУБЫ. Ну, разумеется, мсье, какой сорт губ вы желаете? У нас есть очень милые губы made in England. «Губы из Лондона, еще влажные от британского дождя…»

— Мсье, пожалуйста?

Он упал с двенадцатого этажа и обнаружил перед собой покупателя, очень удивленного видом этого продавца, погруженного в густой туман раздумий. Плантэн подпрыгнул. Клиент тоже.

— Что?

— Я хотел бы… катушку для спиннинга. Простую катушку.

Плантэн усмехнулся:

— Простую катушку? Ничто не просто, мсье, ни женщины, ни жизнь, ни любовь, ни мужчины, ни катушки для спиннингов.

— Но… я только что видел… там.

— Вы ошибаетесь. Ваша простая катушка на самом деле сложная. Сложнее, чем человеческая душа.

— Что… человеческая душа? — проблеял тот.

Мадам Бюш, хотя ничего и не слышала, была все же очень заинтригована странным поведением Плантэна, который до полудня бродил, как призрак шотландского замка, от витрины к витрине, от ящика к ящику.

Он не пошел обедать, а отправился к Сене посмотреть на ее воду цвета его печали. Он не был с Пат, Пат была без него. Это было так же абсурдно, как потерять одну ногу — внезапно и неизвестно почему. Периодически он оборачивался и вздрагивал, раздавленный массой «Самара». Он вернулся туда только по повелительному приказу часов Нового моста и в тени удочек вновь принялся исполнять свою пассивную роль статиста, лишенного всякого интеллекта.

Ему оставалось убить еще один бесконечный час, когда мсье Дюмулэн, начальник отдела, разъяренный, появился на этаже и направился к нему — замкнувшемуся в себе более герметично, чем банка консервов.

— Мсье Плантэн, — обратился к нему начальник, — мсье Плантэн, не могли бы вы мне объяснить, что с вами случилось?

С безошибочным чутьем подчиненного, выработавшимся за двадцать лет страхов, Плантэн встал навытяжку:

— Ничего, мсье Дюмулэн. Ничего. Все идет очень хорошо.

— «Все хорошо, прекрасная маркиза», да? Так вот же, мсье Плантэн, нет! Все идет плохо. Очень плохо. Очень.

— Я не понимаю, мсье Дюмулэн…

— Вы не понимаете! Сегодня утром вы посоветовали клиенту купить в «Базар де Лотель де Вилль» простую катушку для спиннинга, тогда как у нас есть превосходные модели этих катушек по любой цене!

Немного озадаченный кретинским взглядом своего подчиненного, мсье Дюмулэн тем не менее продолжал:

— После обеда вы назвали Патрисией бедную женщину, которая хотела купить краску для опарышей.

— Патрисией…

— Да, Патрисией. Это, по меньшей мере, фамильярно, вы понимаете? И неожиданно, потому что ее зовут Жюльеттой! Что с вами, мсье Плантэн? Вас мучает раненая рука? Я думал, что вы полностью оправились. Может быть, на вас подействовали сульфамиды? Я говорю с вами как друг.

— С рукой все в порядке.

— Тогда, мсье Плантэн, придите в себя! Первого сентября вы уйдете в отпуск. Вам осталось провести в Париже всего… секундочку… восемь рабочих дней, не считая воскресенья и понедельника. Первое сентября совсем близко, совсем близко!

Эти слова вонзились в сердце Анри, как крюк для угря (из закаленной стали, покрытый черным лаком, цена 5,55 франка). Он поднял голову.

— Именно. Я прошу дать мне отпуск до первого сентября.

На этот раз уже глаза мсье Дюмулэна чуть не вылезли из орбит:

— Отпуск? Раньше времени?

— Вычтите восемь дней из моего отпуска, вот и все.

— Вы шутите, Плантэн! Буврея ведь нет в Париже!

— Вы же смогли найти мне замену после несчастного случая. Замените меня еще раз.

— Это невозможно! Абсолютно невозможно! Плантэн, старина, вы с ума сошли! Я вас больше не узнаю.

Анри горько усмехнулся.

— Не вы один, мсье Дюмулэн. Если вы думаете, что я сам себя узнаю…

Мсье Дюмулэн, необычно торжественный, по-отечески положил ему руку на плечо.

— Плантэн, я вас слушаю. Вы можете мне все рассказать.

Анри скорчил недоверчивую гримасу:

— Меня бы это удивило.

Начальник отдела даже вздрогнул перед такой спокойной дерзостью.

— Как! У всех есть свои маленькие проблемы! Послушайте, я могу все их выслушать! Я же человек.

Он победил. Анри посмотрел на него с недоверием, потом внезапно сказал:

— Я влюбился.

Добрейший господин Дюмулэн рассмеялся.

— Нужно было сразу сказать! Дело только в этом!

Вдохновенное лицо продавца Плантэна заставило его смех замереть на губах.

— Нет, мсье Дюмулэн. Это не «только это». Я запрещаю вам смеяться.