Восстание - Юрий Николаевич Бессонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Скоро осыплется листва с деревьев, — думала она. — Скоро выпадет снег и замерзнет Ангара. Опять на ней засверкают льды. Сколько еще дней? Наверное, столько, сколько нужно, чтобы «оно» случилось…»
Лена не представляла себе, что «оно» случится летом или осенью, нет, «оно» должно было случиться непременно зимой, как тогда, когда они прощались на зимней дороге в степи. Она вспомнила, как Никита поцеловал ее и выпрыгнул из саней. «Я непременно приеду», — крикнул он. Потом она вспомнила, как он долго стоял на дороге, глядя ей вслед.
«Я непременно приеду…»
Боясь разбудить Ксенью и Прасковью Васильевну, Лена на цыпочках спустилась с крыльца, улыбнулась, лукаво покосившись на желтые стебли осенней травы у забора, и побежала через двор. Ей хотелось сейчас быть поближе к саду, увидеть рыжую листву на дорожках, уже оголенные веточки акаций.
Она выскочила за ворота и перебежала через улицу.
Теперь сад был прямо перед ней. Листвы на дорожках было много, но деревья стояли все еще в пышном багряном уборе и вершины их едва не упирались в подрумяненные края белых облаков. И вдруг откуда-то, казалось, из-за этих подрумяненных облаков, вырвалась голубиная стая. Белые, черные, желтые, рыжие, сизые и бурые крылья замелькали в воздухе, переливаясь на солнце, и «вертячие» турманы, забравшись выше стаи в поднебесье, вдруг разом тяжелели и, как подстреленные, кубарем валились к земле, только над самыми кровлями домов снова расправляя свои острые крылья, и, запыхавшись, садились на высокие, еще не дымящие трубы.
Лена смотрела на голубей и улыбалась, словно они были добрыми вестниками оттуда, от Никиты, и у нее захватывало дух так, будто и она вместе с голубями поднялась под самые облака.
Ударил церковный колокол. Лена обернулась, увидела вдалеке коричнево-серую громаду приземистого и тупоглавого кафедрального собора и сама будто сразу спустилась из голубиной стаи на землю. Начинался обычный день. Бренча черпальным ведром, на улицу въезжала телега с водовозной бочкой. Водовоз нахлестывал бичом вислоухую сивую лошадь, и она, едва не до земли опустив голову, кряхтя, налегала на хомут, с трудом и натугой переставляя согнутые в коленях дрожащие ноги. Крестясь на благовест, прошли какие-то старухи в черных платках, поджав хвост и нюхая пыльную лебеду, по канаве пробежала трусцой тощая собака, и вдруг откуда ни возьмись у самого домика Ксеньи появились два человека. Один был с длинным помазком в руке и с ведерком у пояса, другой нес толстую пачку каких-то листков.
Высокий ударил помазком по забору, и на нем осталась жирная клякса студенистого клейстера. Его спутник торопливо наклеил развернутый листок. Потом они пошли вдоль забора и свернули за угол.
Лена подбежала к листку. Она скользнула взглядом по убористому шрифту, и первым ей бросилось в глаза слово «Колчак», напечатанное крупными буквами внизу.
«Приказ? Воззвание?» — Лена ближе подошла к листку.
«Приближается тот счастливый момент, когда чувствуется решительный перелом борьбы и дух победы окрыляет войска и поднимает их на новые подвиги, — прочла она и уже не могла оторвать глаз от черных строк. — И здесь, на востоке, куда устремлено ныне главное внимание противника, и на юге России, где войска генерала Деникина освободили от большевиков уже весь хлебородный район, и на западе, у границ Польши и Эстляндии, большевики потерпели серьезные поражения…»
— Неправда, неправда… — шептала Лена, читая все дальше и дальше, и строчки прыгали у нее в глазах.
«Укрепление успехов, достигнутых наступающими под верховным моим командованием армиями, предрешает завершение великих усилий…»
На площади ударил колокол кафедрального собора. Лена вздрогнула и обернулась.
На углу все еще крестились старухи, но больше на улице никого видно не было.
И прежде чем подумать, что из этого выйдет и какому риску она подвергает домик Ксеньи, Лена протянула руку и сорвала мокрую листовку, скомкав ее в кулаке.
Только уже во дворе она подумала, что ее могли заметить старухи. Она поспешно захлопнула калитку и, сама плохо понимая, зачем, задвинула ее засовом ворот. Потом она вбежала в дом.
— Что случилось? Почему ты заложила ворота? — спросила Ксенья.
Прасковья Васильевна с перекинутым через плечо полотенцем стояла у буфета и испуганно смотрела на Лену. Ставни уже были открыты, и солнце сияло в расставленных на столе стаканах.
— Они расклеивали на нашем заборе… Я сорвала… Вот это… — сказала Лена и бросила на стол смятую листовку.
— Боже мой, — сказала Ксенья и беспокойно обернулась к окну. — Зачем ты это сделала?
— Я сама не знаю… — сказала Лена.
Ксенья подошла к столу, расправила листовку и стала читать.
Лена вытирала о фартук запачканные клейстером пальцы и глядела в пол.
— И еще в такой день… — сказала Ксенья и отбросила листовку.
Лена вспомнила о книгах, принесенных Силовым, и, вздрогнув, посмотрела на Ксенью.
Прасковья Васильевна схватила листовку с таким испугом, словно это была выпавшая из печи горящая головешка, и опрометью бросилась к двери.
— Зачем ты задвинула засов? Тебя кто-нибудь видел? — спросила Ксенья.
— Не знаю… Там на углу были какие-то старухи… — сказала Лена. Пальцы у нее дрожали, и она все никак не могла оттереть от них клейстер.
— Боже мой, — сказала Ксенья. — И еще в такой день… В столовую вернулась Прасковья Васильевна.
— Я ее сожгла в самоварной трубе, — сказала она. — Ее больше нету.
Ксенья, не глядя на Лену, стала поспешно одеваться и никак не могла попасть в рукав пальто. Потом она достала с буфета книги, аккуратно перевязанные бечевкой,
