Статьи - Николай Лесков

ОФИЦИАЛЬНОЕ БУФФОНСТВО

В мартовской книжке “Киевской старины” помещено следующее известие:

“Шевченко, перед своим арестом в 1846 году, состоял в качестве рисовальщика при киевской временной комиссии для разбора древних актов, получая в год 150 руб. жалованья. После его ареста состоялось такое постановление комиссии:

“1847 г., марта 1-го дня. Временная комиссия для разбора древних актов, имея в виду, что сотрудник комиссии Шевченко без всякого согласия комиссии отлучился из Киева и по комиссии не занимается, — определили: исключить его из числа сотрудников комиссии с прекращением производившегося ему жалованья по 12 руб. 50 коп. в месяц”.

Определение это подписали: “председатель К. Писарев, члены: В. Чеховский, М. Ставровский и А. Селин. Скрепил делопроизводитель Н. Иванищев”.

Более к этому известию “Киевская старина” ничего не прибавляет, а между тем небезынтересно бы, кажется, узнать: кому именно пришло в голову сочинить такое определение, приравнявшее политический арест Шевченко неявке на службу по неизвестной причине, и чем это вызвалось?

Мне кажется, как будто я могу в этом кое-что пояснить.

История, по которой были арестованы в Киеве несколько лиц, и в числе их покойный Тарас Григорьевич Шевченко, была у всех на устах в 1849 году, когда я мальчиком приехал из Орла в Киев и поселился у дяди моего, профессора Алферьева. В доме дяди, поныне здравствующего, я встречался почти со всеми молодыми профессорами тогдашнего университетского кружка и, несмотря на мою едва начинавшуюся юность, пользовался от некоторых из них благорасположением и даже доверием. В числе их были даровитый молодой ученый Пилянкевич, Якубовский и Иван Мартынович Вигура, которого в Киеве называли “Хвигура”. Теперь ни одного из них уже нет на свете, но тогда они были еще молоды и не разделяли довольно общего безусловного поклонения бибиковскому “циническому деспотизму”. Ни один из них не был сепаратистом, ни агитатором, но молодому чувству их претило то, что в характере Дмитрия Гавриловича было циничного и глумливого, а он это любил, и в киевском обществе это очень многим нравилось. Бибиковские насмешки и издевательства над людьми, обуздание которых не представляло никакого затруднения для твердой власти, передавались из уст в уста, и редко кто чувствовал, что это вовсе не нужно и не возвеличивает характера государственного человека, облеченного такими обширными полномочиями, какими пользовался Бибиков. Напротив, находились люди, которые из всех сил старались подражать Бибикову и вторить сколько достанет остроумия. Это разводило много своего рода острословов или бонмотистов, между коими пользовались известностию по духовенству и по купечеству Виктор Ипатьевич Аскоченский, а в университетском кружке профессор Николай Дмитриевич Иванишев. Остроты Аскоченского, как вся его неуклюжая, семинарская природа, были грубы и “неистовы”, — все они отличались резкостию и дерзостию, за которую этот киевский Ювенал расплачивался несчастиями всей своей жизни, полной трагикомических скачков от наглости к пресмыкательству. Но профессор Иванищев держал себя приличнее, острил помягче и потоньше, и притом он умел буффонничать. А как к буффонству имел склонность и сам Бибиков, то иванишевские выходки смешили и тешили этого государственного человека. Выходки самого Бибикова в буффонском роде бывали таковы, что многие из них даже нельзя изложить в печати: таков, например, случай с графиней М — й, имевшей привычку вмешивать в разговор польские слова. Иванишевские остроты бывали также не очень высокой пробы. Бибиков, по доносу исправника П — ионко, был недоволен на одного польского графа, который казался исправнику подозрительным, потому что любил толковать о политике. Бибиков захотел взять графа “на глаза” в Киев, но для ареста его никаких вин против графа не оказывалось. Тогда его пригласили в Киев, дабы “доставить ему удовольствие читать все газеты, какие получались в доме генерал-губернатора”. Граф жил в Киеве не под арестом, а только “читал газеты”. Положение его было пресмешное, и это всех тешило.

Когда Шевченко был арестован по обвинению в политической неблагонадежности, то его, разумеется, следовало бы показать исключенным из службы по распоряжению начальства. Это было бы правильно, и Дм. Г. Бибиков, конечно, не имел никакого повода скрывать этого, а тем менее кого-то бояться. Но профессор Иванищев захотел сбуффонничать в бибиковском роде и, как рассказывали, устроил следующую потеху. Будучи делопроизводителем комиссии, состоявшей при генерал-губернаторе, Иванищев доложил Бибикову, что “Шевченко стал ужасно манкировать занятиями, и не только не является на службу, но, по слухам, дошел до такой дерзости, что будто даже уехал без спроса из города”.

Бибиков рассмеялся и спросил:

— Неужто он смел уехать, никому не сказавшись?!

— Да, ваше высокопревосходительство, не сказался, — отвечал серьезно Иванишев.

Тогда и Бибиков перешел к тону серьезному.

— Что же с ним за это следует сделать по закону? — спросил он Иванишева.

А тот, продолжая комедию, отвечал:

— По закону его за неявку к должности и за самовольную отлучку следует исключить из службы.

— Ну, так и поступить по закону, — отвечал серьезно Бибиков.

Иванишев в этом роде и составил оглашенное ныне “Киевскою стариною” определение, которое подписали все члены комиссии, и между ними Ставровский, бездарно излагавший студентам историю, и Александр Иванович Селин, рассказывавший с кафедры анекдоты и стяжавший себе славу либерала, кажется, более по его свойствý с покойным А. И. Герценом.

Такова, как мне помнится по рассказам, история смехотворного определения комиссии об исключении Шевченко со службы. Недостойное серьезных людей определение это было сделано солидными учеными Киевского старого, “благонадежного” университета не для чего иного, как ради генерал-губернаторской потехи…

1 марта 1847 года.

ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ НА КОРОТКИЙ СРОК

(Маленький фельетон)

От скуки и томительного однообразия жизни говорят будто “люди пухнут”; а опухая, теряют память и забывают то, что знали и что всем известно. На сих днях в этом роде обнаружилось небольшое, но странное приключение с могилою Шевченко.

Киевская “Заря” напечатала у себя известие о небрежном содержании “Тарасовой могилы” близ Канева. Могила поэта осыпалась, и большой деревянный крест на ней подгнил. Газета “Новости” 26 августа перепечатала из “Зари” это известие, а на следующий день (27 августа) спохватилась и поместила следующую поправку:

“Вчера мы сделали выдержку из газеты “Заря” о небрежном содержании могилы Т. Г. Шевченка, находящейся будто бы “на пути к Пекарям”. Сегодня один из почитателей Шевченко сообщает нам, что указание это неверно: “Шевченко умер в Петербурге и погребен на кладбище Новодевичьего монастыря, где над его могилой поставлен и монумент”.

Все это не так, и “один из почитателей Шевченко” имеет, очевидно, очень короткую память. Он совершенно напрасно ввел в заблуждение литераторов газеты “Новости” и их читателей, посоветовав им искать монумент Шевченко в Новодевичьем монастыре.

Покойный Шевченко действительно скончался в Петербурге, и отпевание его производилось в церкви Академии художеств, но в Новодевичьем монастыре его не хоронили, и могилы его там нет, и нет там ему никакого “монумента”. Откуда все это пригрезилось “одному из почитателей” — отгадать невозможно.

На самом деле тело Шевченко, после отпевания его в академической церкви, было временно положено в могилу в Петербурге на Смоленском кладбище, откуда потом, согласно воле усопшего и желанию его земляков и почитателей, было вынуто и со Смоленского кладбища отправлено в Киев. Здесь гроб Шевченко был встречен огромною толпою и стоял в церкви Рождества богородицы, что на Подоле, над самым днепровским берегом. В этой киевоподольской рождественской церкви опять правились торжественные общественные панихиды о душе покойного, а за Каневом, в трех или четырех верстах ниже этого маленького городка, “на круче”, под которою “реве ревучий”, приготовили “лирнику” “высоку могилу”. Затем гроб Тараса был поднят и при очень больших овациях отправлен в Канев, причем было произнесено множество речей и стихов на малороссийском языке. Некоторые из этих речей тогда производили такую сенсацию, что ген<ерал>-губернатор находил даже нужным позаботиться скорейшим окончанием всех церемоний погребения поэта.

Обо всем этом было много писано и переписано во всех русских газетах с исключительными пожеланиями, да будет всему этому “вечная память”, и вот едва прошло два десятка лет, как даже “один из почитателей таланта поэта” и целая редакция ежедневной газеты все это так капитально позабыли, что даже указывают могилу Шевченко там, где ее нет…