Ракеты и подснежники - Николай Горбачев

А когда начался непосредственно расчет элементов схемы, просто пал духом: многое мне было неясно и непонятно в его рассуждениях.

У меня от всего голова пошла кругом, чувствовал себя беспомощным цыпленком. Солдаты уходили на обед, уходили тоже притихшие, не толкаясь, как обычно, с шутками в дверях. Во взглядах их я читал беспокойство и сочувствие. Белесые глаза Демушкина выражали тревогу и какую-то глубокую боль. Скиба, минут за десять до перерыва закончивший регламент на своем шкафу, задержался, слушал наш ученый разговор. Крупное лицо его было сумрачным, из груди, распиравшей тесную гимнастерку, вырывались вздохи.

Выждав момент, когда Незнамов замолк, солдат валко переступил с ноги на ногу:

-- И это все поломать придется, товарищ старший лейтенант? Ведь сделано...

Незнамов иронически взглянул на него:

-- Именно нужно сломать и собрать новую схему и убедиться, что она лучше! -- Он обернулся ко мне: -- Оказывается, у вас защитники есть?

-- Моя правая рука. Идите, Скиба, опоздаете в строй.

Солдат повернулся, долго надевал у двери шинель, нехотя вышел из кабины.

После обеда мы паяли рассчитанную Незнамовым схему. Тут же был и Скиба. Он настоял, чтоб прежнюю схему не распаивать, отсоединить целой панелькой. "Може, ще пригодится..." Я понял его хитрость: может, из этой незнамовской схемы ничего не получится!

Но этой хитрости не суждено было восторжествовать. Уже поздно вечером закончили пайку. Незнамов сам подсоединил выходы схемы к клеммам осциллографа. Спокойствие его вдруг покинуло: он несколько раз проверял, правильно ли подключены концы, перебирал их руками, вслух повторял: "Так, так". И только затем, выдвинув блок из шкафа и еще раз осмотрев панельку, лежавшую на столе, осторожно, будто от этого теперь зависел результат, вставил штеккер проводника в гнездо блока.

Белый, словно с растекшимся бельмом, экран осциллографа был чистым. У Скибы, стоявшего с паяльником в руке, лицо от напряжения окаменело. Я ощутил, как невольно и у меня чаще забилось сердце. Незнамов торопливо, обеими руками подстраивал осциллограф. За экраном всплеснулось молочно-белое пятно, словно живая, запульсировала бледная полоска развертки. Прибавив яркость, Незнамов повернул переключатель, подбирая частоту, и вдруг из-за левого среза экрана, где пылал яркий ореол начала развертки, выплыл и, колебнувшись, точно от ветра, остановился импульс. Острый, четкий "пичок". Он вырос и замер.

-- Вот это импульс! -- восторженно воскликнул Скиба. -- Выходит, нашу придется ломать!

...С позиции я уходил один. Кромешная темнота опустилась на землю. Шел, скорее по привычке угадывая под ногами размешенную дорожку. Думал о прошедшем дне, полном событий и переживаний для меня, о Незнамове, который блестяще доказал свое "инженерство".

Уязвленное вначале самолюбие, ютившаяся где-то в глубине души надежда -- авось не выйдет у "инженера" -- теперь все это поблекло и потускнело, отступило перед восхищением и уважением к нему.

Инженер есть инженер, как ты ни крути. Впрочем, учил и ты кое-что, Перваков, в училище, но как? Тебе, технику, давали все это с прикладных позиций: смысл работы схемы, физические процессы в них -- без глубокой теории. А расчет? На таком же уровне, как преподают физику в шестом классе. К тому же тебя и готовили-то в командиры, строевым офицером, и только на последнем курсе за один год дали этот "технический уклон". Выходит, знай свое место! А то не успел сделать первые шаги, еще неумелые, как у трехдневного теленка, а уже вообразил, что конструктором стал. Все могу и все умею! Спасибо скажи, что интуиция есть, это шестое чувство... Смог идеи выдать, но за идеи, как говорит Незнамов, деньги не платят. И вот еще что. Выбрось глупое самолюбие. Если упустишь этот месяц, пока Незнамов в дивизионе, не возьмешь от него все, что можно, -- грош тебе цена!..

В этот день в моих глазах он поднялся высоко.

Юрка Пономарев подошел в непривычном настроении, губы кривились, он старался удержаться, чтобы не рассмеяться, и встряхивал головой на своей длинной загорелой шее.

-- Ну, Костя, скажу тебе -- попал в переполох! Женский бунт усмиряли. Опять машина застряла в дороге, даже солдаты не помогли. Вернулись наши благоверные ни с чем, а тут Молозов... Слушал он их, терпеливо уговаривал, а потом дернуло его за язык это обычное: "Будет и водокачка скоро, и дорога". Климцова успела возразить: "Знаем, Николай Федорович, мы эти дороги. Пятнадцать лет переезжаем. Только сделаем -- и снова на другое место". Вдруг моя, как бомба, взорвалась: "Да что слушать обещания?! Сколько можно?" И взяли в шоры! Ох и пушили! Майор только успевал поворачиваться. И в меня осколки летели. Галдят, шумят: "Как организовываете, так и ешьте! Куда вам соревноваться с соседями? У них -- водокачка, у нас -- бочка. Они на автобусе по бетонке, а мы -- на грузовике, да и тот на себе таскаем!.." А сами -- чумазые, в грязи, живого места нет, у кого платье разорвано, у кого поцарапаны руки, а у моей -- щека. И смех и грех! Молозов слушал, слушал, да как крикнет: "Замолчите!" Потеха! Наверно, спектакль еще не кончился --удрал я тихонько...

Весть о случившемся довольно быстро распространилась среди офицеров на позиции, стала предметом оживленного обсуждения. Техники-холостяки увидели в этом повод подтрунить и пошутить над нами, "женатиками": "Ну, держитесь, будут вам на обед вместо пирогов и пышек синяки и шишки!" А мне вовсе было не до смеху. Неужели и Наташке досталось? Подробности о поездке женщин, которые передавались и пересказывались офицерами, не развеселили, а, наоборот, испортили мне настроение. Впрочем, за шутками техников тоже скрывалась затаенная тревога. Оказывается, женщины и два солдата мужественно боролись с дорогой: ломали руками ветки, подкладывали под колеса, толкали машину километра два, увязая в грязи и падая... Доконал их Чертов лог: машина окончательно засела. Накануне лепил снег с дождем, и нашу таежную "автостраду" развезло совсем. Женщины вернулись в городок пешком...

Рассказ Юрки подстегнул меня: надо пойти, что там с Наташкой? Я торопливо зашагал с позиции. В конце концов правильно, что взяли в оборот начальство: обещать только, сулить золотые горы!.. Беспокоила смутная тревога. Воображение рисовало исцарапанные Наташки-ны руки, разорванное платье, смертельно усталый вид: она ведь никогда не испытывала подобного!..

Однако ничего похожего я не увидел. Возле казармы уже шла более или менее спокойная беседа; кульминация, видимо, была позади. Молозов что-то веско говорил еще женщинам. Наташка в грязном светло-полосатом пальто сидела неподалеку на бревне-кругляке, рядом лежала пустая хозяйственная сумка. Глаза, сухие, потухшие, уставились в темно-серую стену лесной чащи. На меня она посмотрела бегло, опустила голову. Я подумал -- сейчас расплачется. Быстро подошел к ней.

-- Знаю все, Наташа... -- сказал я, надеясь упредить ее. -- Как у тебя самочувствие? Руки, лицо? Не поранилась?

Она, не поднимая головы, ответила:

-- Нет. Но... обедать, Константин... -- печальная улыбка тронула ее губы, -- можешь разве обещаниями...

-- Не переживай! Подумаешь, обеда нет! Если бы в этом только была вся печаль! Думал, с тобой что-нибудь...

Она поднялась, я взял ее пустую сумку. Возле Молозова еще стояли три женщины, что-то доказывая ему. Заметив, что мы собрались уходить, майор быстро подошел, нахмурился, будто ему это было и неловко и в то же время приятно говорить об этом, сказал:

-- А вам, Наталья батьковна, спасибо за мужественный поступок. Без вас, может, и спустили бы под откос в Чертовом логе машину.

Не ответив, Наташка пошла по тропинке. Вот тебе и на! Я удивленно взглянул на Молозова, он чуть качнул головой: иди!

Дома она опустилась на табуретку. Не раздеваясь, зажал легонько ее голову в своих ладонях, повернул к себе. Наконец должен разобраться, понять ее, выяснить причины ее состояния -- молчаливости, задумчивости, какой-то потерянности во взгляде. Только ли из-за этой академии, привходящих неурядиц в нашем устройстве?.. То, что не знаю ее, сегодняшний случай -- лишний пример...

-- Собирался поговорить с тобой... о делах, настроении...

-- Что тебе мое настроение? -- озлилась она, отстранив мои руки. -- Ты занят своими тренировками, готовностью, прибором. А мой удел -- вот беспокоиться об обедах.

-- Но, Наташа...

Послышался негромкий стук в дверь.

-- Да.

Вошла Ксения Петровна, опираясь на палочку. От нее не скрылось наше настроение.

-- Извините, что ворвалась непрошеной кумой. Пойдемте к нам, обед у меня есть -- стынет уже. Куда денешься, если такой случай! Не стесняйтесь, по-свойски, по-соседски... Наталья Всеволодовна!.. Константин Иванович!..

Мы попытались отказаться. Но пришел сам Климцов, взял Наташу под руку, шутливо сказал:

-- Приглашение старших -- это приказ по армейским порядкам. А за невыполнение приказа можно и гауптвахтой не отделаться!.. И потом -- мне надо бояться двух женщин, чего доброго, можете ведь продолжить сегодняшний бунт!