Ракеты и подснежники - Николай Горбачев

На этот раз она оказалась именно такой: ко времени смены дежурства найти неисправность не удалось.

Прошел еще час, за ним -- второй...

Первый план, который родился у меня сразу, как только сержант Коняев сообщил о неисправности, не оправдался. Разобрали до мелочей схему одного из узлов, прощупали вольтметром каждый ее участок, просмотрели на осциллографе эпюры напряжений, и неотвратимый вывод -- не здесь! -- горьким, обидным отзвуком отдался в сердце.

Поднявшись на занемевшие ноги, я невидящим взглядом смотрел на слегка подсвеченный экран осциллографа. Торопливо, словно живая, пробегала по экрану светлая точка, оставляя матово-белый следок. Извлеченный из шкафа блок лежал на столе перевернутый вверх "пузом", открывая все свое хитросплетение проводников и деталей. Оба оператора продолжали рассматривать его так пристально, словно тайна должна была вот-вот открыться. Лица у обоих багровые от напряжения. "Не здесь. Но где же тогда?" -- думал я мучительно.

Техники -- одни заходили в кабину, другие просто заглядывали в дверь --интересовались: что случилось? От помощи Юрки Пономарева я просто отмахнулся. С предложением своих услуг явился и Ивашкин. Вид у него был усталый. Для него началась новая полоса испытаний: жене снова сделали операцию.

Я пожал ему руку.

-- Спасибо, Андрей, тебе бы хоть раз хорошо выспаться надо.

-- Высплюсь когда-нибудь.

Потом пришел подполковник Андронов, как всегда сгибая пополам высокую фигуру в двери: ему уже успели все передать. Угрюмо, с недовольным видом расспрашивал о происшедшем. Складки на лице запали резкие, глубокие. Ему предстоял неприятный доклад штабу полка. С укором сказал:

-- Опять недосмотр... Так-то по вашей милости выполняем боевую задачу. Теперь проси, чтоб сняли с боевого дежурства! А я-то думал -- в этом месяце выскочите на первое место.

Я проглотил эту пилюлю. От досады и злости молча кусал губы. Да и что было говорить?! В штабе Андронова не похвалят за это, спасибо не скажут! Боевое дежурство. И опять из-за тебя, Перваков, шишки всему коллективу... Готов был зареветь, точно ребенок. Где причина? Если бы только найти!..

После ухода командира дивизиона солдаты стояли у шкафа не глядя на меня. Они ждали, что скажу. А я и сам не знал, как поступить дальше. Сидел, стиснув голову руками... Нет, унынием делу не поможешь -- только искать... А главное -- надо взять себя в руки.

-- Будем продолжать, -- наконец выдавил я.

И снова над схемой, разложенной на передвижном столе, склоняются наши головы, и снова -- в который раз! -- по запутанной паутине линий определяется путь прохождения сигнала. Тихо в кабине, только рядом на шкафу часы отстукивают звонкие торопливые секунды.

Должно быть, в полночь заныл телефонный зуммер: Андронов опять интересовался делами. Но что я мог доложить утешительного? Он выдержал паузу, -- наверное, погрузился в нелегкое раздумье. Потом вздохнул:

-- Утром придется продолжить. Отдыхать надо... Об устранении неисправности приказано доложить к обеду. Успеете?

Кто скажет -- успеем или нет? А если к обеду не найдем? Прославимся на весь полк. Какой уж тут отдых!.. Теперь сиди. Зарапортовался: все могу и все умею! В конструкторы полез, а простую неисправность найти смекалки не хватает! Так завтра и объясняй Наташке свое ночное отсутствие... А вот солдат, пожалуй, держать незачем.

-- Что будем делать? Командир предлагает отдыхать.

Скиба разжал упрямо сжатые губы:

-- Отдых! Подвели всех...

-- Я -- главный виновник, товарищ лейтенант, -- качнулся Демушкин.

Ясно: не прогонять же их! И опять продолжались поиски, мешалось наше дыхание над блоком, и опять громко, будто издеваясь, в тишине кабины тикали часы...

Голова у меня гудела, точно там образовалась пустота. Ныла спина, ходили в руках щупы вольтметра, перед глазами плыли круги...

Наконец удалось разгадать загадку: сгорело сопротивление -- темная, всего с булавочную головку точечка, проклюнувшаяся на зеленом стекловидном цилиндрике сопротивления! Цилиндрик лежал у меня на ладони, крошечный, величиной всего в полспички, но я держал его точно пудовую гирю. Вот поди найди!

Сопротивление заменили, перепаяли схему, и, когда наконец на экране блока выплыла и замерла долгожданная метка -- тонкая светлая линия, первым нарушил молчание Демушкин, по-детски обрадованно выпалил:

-- Ведь здорово!

И тут же, по обыкновению, устыдился, зарделся. Широкое лицо Скибы расплылось в умилении:

-- Ось фортель так фортель!

-- Поставьте блок на место.

Только теперь я почувствовал: не могу пошевелить ни руками, ни ногами. Они вдруг словно налились каменной тяжестью. Закрыв глаза, прислонился к муаровой теплой стенке шкафа...

В распахнутую дверь кабины влился влажный густой воздух, настоянный смолистым запахом кедровника и горечью осинника. Я застыл в изумлении: уже занималось утро. О хмурых, пасмурных днях напоминали тощие, разрешившиеся от бремени тучи. Они сгрудились к краю неба в синюю полоску, а между ней и зубчатой кромкой леса разлилась, полыхала малиновая лента реки. Я смотрел на необычную зарю, на светлое, чистое вверху небо, и радость прихлынула, захватила меня. Как чертовски хорошо!

Пусть хочется спать и тело от усталости отяжелело, чистый воздух пьянит, но ведь начинается ясный, совсем весенний день! Позади, тоже усталые, солдаты наводят порядок: снимают концы проводов, убирают приборы, инструмент, свертывают схемы. Нет, ты можешь быть доволен собой, Перваков. Раскусил, устранил такую загадку без посторонней помощи! А ведь был момент, хотел посылать за Незнамовым.

И солдаты -- отличные! Скиба просто талант. И Демушкин, видно, станет толковым оператором. Рассказать надо обо всем Наташке. Да, Наташка... В ней идет какая-то внутренняя тяжелая и мучительная борьба. Она стала нервной, раздражительной, какой-то огонек нет-нет да и вспыхнет и тут же погаснет в глубине больших глаз. А если в этой борьбе решается вопрос: быть или не быть? Эта молчаливость, слезы, наконец, истерика... Оплакивает невозвратное, далекое? Но ведь и у тебя бывают моменты -- хочется зареветь белугой. Хотя бы эта ночь... А сейчас все позади, даже вот улыбаюсь. Так и с Наташкой. Чудак, мелкий философ, эгоист... Хочешь, чтоб все до капельки в ней безраздельно принадлежало тебе, чтоб все у нее было связано только с тобой: и мысли, и поступки. Мнительность -- глупая, ненужная. По-видимому, обостряю и усугубляю многое. Пожалуй, сказывается горячая обстановка, напряжение нервов: немало пережил из-за Демушкина, из-за этого "атанде" с академией. Нечего уподобляться навозному жуку, копаться в мелочах! Произошло что-нибудь особенное? Поссорились? Она оттолкнула меня? Нет! Любовь не признает сделок: я тебе, ты мне. А я люблю ее, люблю! Это главное, и не важны, в конце концов, Наташкины перемены: они временные. Вот приду, возьму ее за руки, мягкие, нежные, еще теплые после сна, посмотрю в глаза -- и расскажет все! А кончится заваруха с испытаниями, отпуск попрошу, поедем домой, в столицу. Или лучше махнуть на юг, к морю?..

-- Эй, Перваков, привет! Ночь скоротал? Как дела?

Это из-за кабин появился один из офицеров-стартовиков. За бруствером на тропинке, растянувшись цепочкой, шли к позиции офицеры, у осинника показались солдаты, плотная фигура старшины Филипчука замыкала строй.

-- Нормально. А чего в такую рань? -- подивился я.

-- Тренировка по самолетам. Сегодня суббота, а летчики, говорят, по субботам только в первую треть дня летают.

Офицер прошел, обернулся:

-- А ваш Буланкин опять... не пьян, но постоишь рядом -- закусить тянет. Майор Молозов с ним работу проводит!

Андронов и Молозов пришли оба чисто выбритые, но мрачные. Подполковник, оглядев шкафы, сказал:

-- Молодец, Перваков. Спасибо. Всем троим сегодня отдыхать, а мы тут справимся без вас.

Молозов молчал, -- видно, был серьезно расстроен. Мне показалось, что его невысокая, но плотная фигура как-то даже осела, придавилась к земле. Впрочем, не удивительно их настроение: этот Буланкин твердо решил не мытьем, так катаньем добиться своего!

А когда я уходил из кабины, Молозов спустился по лесенке вслед за мной. Закурил; не глядя на меня, сказал:

-- Не одно, так другое у нас... Вот с Буланкиным опять разбираться... Ну, ладно! -- Он вдруг резко оборвал, должно быть, нелегкие мысли: -- Иди отдыхай, отоспись как следует. Никаких других дел. Ясно? А вечером... есть разговор.

Я чувствовал -- он провожал меня своим испытующим взглядом. Странно. Что бы это значило?

В курилке уже толпилась группа офицеров. У Буланкина шинель -- помятая, на левом погоне недоставало третьей звездочки. На месте ее свежим пятиконечным пятном зеленело невыцветшее сукно. Широко посаженные глаза техника отливали серо-свинцовым налетом.

-- Ты опять?..

Буланкин уставился на меня нагловато, губы скривились.

-- Что "опять"?

-- Возвращаешься на круги своя?

Лицо его исказила судорога. Он злобно сощурился, налет на зрачках загустился.