Ракеты и подснежники - Николай Горбачев

Незнамов покраснел, смутился и не нашелся что ответить.

Скиба, выслушав рассказ буланкинского оператора с озорными глазами, проронил:

-- Поганое дело -- мордовать человека ни за что.

И отошел от группки. Солдаты, окружив оператора, слушали: кто равнодушно, с безучастным лицом, кто с интересом. "Вот уж правда -- в семье не без урода... Ведь Буланкин это назло делает". Я поднялся со стула --спинка сухо скрипнула пружиной.

-- Сержант Коняев, приступайте к регламентным работам! А вы, товарищ рядовой, идите к себе.

Солдата словно водой смыло: боком выскользнул в дверь.

Операторы после моего замечания притихли. Поставив на шкаф вольтметр и близоруко уставившись на него, Скиба следил за стрелкой: тонкая, серебристая, она плавно ходила вдоль шкалы под стеклом. Я разложил на узком передвижном столике все свои премудрости -- общую тетрадь с расчетами, шасси прибора, на котором уже сверху лепились три лампы, а внизу густо переплелись короткие в желтой оплетке проводники монтажной схемы. В их сплетении виднелись квадратики емкостей, цилиндрики сопротивлений, катушки индуктивностей. Дело с прибором подвигалось... Хотя, как будет работать да и будет ли, мы со Скибой не знали. Но в прибор было вложено много сил, энергии, бессонных ночных часов, пережито немало огорчений, радостей находок...

Я со вздохом раскрыл тетрадь: с расчетом снова не клеилось. Проклятая цепочка. Накануне засиделся допоздна и спохватился, когда на часах было уже половина второго. За окном непроницаемая полночная темнота поглотила казарму и домики, у Климцовых все смолкло, Наташка тоже спала, отвернувшись к стене.

Наташка... Я задумался. За это время, со дня объявления Андроновым неприятного решения и разговора с ней, в наши отношения вполз какой-то зловещий холодок. История с халатом больше не повторялась. Но с ней происходило что-то странное, пугавшее меня.

Раза два уже, приходя домой, заставал ее сидящей без движения, задумчивой, со взглядом, уставленным куда-то в одну точку. На все мои расспросы отвечала односложно: "Ничего, так". Стала вялой. В глазах --тусклая печальная сухость. А вчера увидел ее плачущей. Когда вошел, сидела на кровати, подперев голову руками, ресницы были мокрыми, на щеках -следы от слез; на левой, словно застыв, еще блестела крупная капля... Наташка смутилась, поднялась, -- наверное, не ожидала моего появления.

-- Что с тобой? Плачешь? -- Подошел, обнял. -- Что происходит, Наташа?

-- Ничего. Просто. Может же быть... -- Она легонько высвободилась из моих рук.

Не отпускал ее, стараясь выяснить причину слез, но так и не добился ничего. Просто меланхолия? Ведь болел и ты, ходил словно неприкаянный те два дня! А у нее, как у женщины, возможно, все острее?.. Если бы только это, Перваков!..

От раздумий меня отвлекли разговор и свет, ударивший в распахнутую дверь. Переломив высокое туловище пополам, в кабину шагнул подполковник Андронов, позади него показался Незнамов, потом, закрывая почти весь проем, -- крупная фигура адъютанта дивизиона.

-- Значит, спится терпимо на новом месте? -- спросил Андронов, продолжая разговор. -- Уже позицию обошли?

Лицо его выглядело веселым. Остановившись на возвышении кабины, полуразогнув спину, он смерил взглядом Незнамова, с легким удивлением воскликнул:

-- Э-э, да вы по-столичному, в ботинках?

-- Да, к сожалению... -- Незнамов развел руками, посмотрел на свои заляпанные грязью ботинки.

Андронов сказал:

-- Мы тут вынуждены в резиновых, в грязедавах, как говорят... Нарушаем форму сознательно. Если хотите, старшина Филипчук обеспечит. А с Перваковым, говорите, познакомились?

-- Познакомились.

Незнамов дружески подмигнул мне. Сказав свое обычное: "Ну, действуйте!" -- подполковник с Климцовым прошли на командный пункт.

Незнамов, заметив вешалку, разделся; по-хозяйски, аккуратно, поверх шинелей повесил свою, присел к столу.

-- Это то самое яйцо, которому надо появиться? -- повел он глазами на шасси прибора. -- Вижу, и "Операторный метод" здесь. Как она, книжица, пришлась?

В глазах его блеснула чуть насмешливая улыбка. И снова, как при встрече, вместе со смущением я почувствовал опять тот неосознанный протест. А может, Буланкин и другие техники справедливо встречают его с холодком?

-- Читал... Турецкая грамота.

Он засмеялся:

-- Понимаю вас! Этим займемся на досуге. А вот что сделано по прибору, показывайте! Кстати, ночью думал над всем, что вы рассказали, -- идеи верные. А идеи -- главное, хотя денег за них, как известно, не платят.

Он посерьезнел, в высокий лоб его от переносицы врезалась короткая упрямая складка. Темные, аккуратно подстриженные усы очень шли к его смуглому, тщательно выбритому лицу. Завладев моей тетрадкой, он листал ее, просматривая наброски схем, формулы и расчеты. Изредка повторял неопределенно: "Так, так". И трудно было понять, одобрял он мои "творения" или нет. Черная автоматическая ручка его медленно, зигзагами подвигалась по перечеркнутым, исписанным в беспорядке страницам, иногда он зачем-то ставил точку на чистом поле. Последний лист тетради, на котором я вчера в сердцах жирно перечеркнул все свои вечерние расчеты, Незнамов повернул с одной стороны на другую, точно хотел понять, что здесь произошло. Затем припечатал тетрадку ладонью. Кожа руки была нежной, ногти -- розоватыми.

-- Следовательно, четыре схемы из девяти рассчитаны, -- не глядя на меня, сказал Незнамов. Потом поднял глаза: -- Так?

Предчувствие неприятного сковало мне язык.

-- Да. И собраны... на шасси, -- выдавил я.

-- К сожалению, должен сказать прямо: прибор работать не будет. Идеи хорошие, а в схемах, в расчетах -- ошибки. Грубые. Понимаете, вы пошли по неверному пути... скорее всего, от незнания. Как говорил Флобер, даже самая красивая женщина не может дать больше того, что она имеет. Понимаете? Накрутили нового, громоздкого, воздвигли вавилонскую башню. А в импульсной технике, каковая составляет главный стержень ракетной техники, вот в этой вашей станции, используются давно уже известные, более простые и надежные схемы. Они -- основа основ. Над этим до нас с вами потрудились боги-импульсники... Словом, Америка открыта Христофором Колумбом и незачем ее вторично открывать.

Он вертел в пальцах ручку, не спуская с меня глаз, принялся снова, как в день приезда, сыпать специфическими терминами, распространялся об адекватности и унификации схем. Переворачивал страницы тетради и там, где раньше поставил ручкой точку, безжалостно распекал и раскладывал меня на обе лопатки: в расчетах были сплошные ошибки...

Речь его лилась плавно, спокойно, однако мне казалось, что слова его стегали -- жестко, больно -- по самому сердцу. Как мальчишке, мне было стыдно, неловко. К тому же солдаты, работавшие у шкафов, поворачивались в нашу сторону, прислушивались. Ничего не поделаешь! Пей чашу до дна, коль взялся. Так тебе и надо! Не садись не в свои сани! Но где-то в душе у меня теплилась еще надежда. Может, это все -- теория. В конце концов, плохо ли, хорошо ли, а что-то сделано. Каждый узел схемы дает нужные импульсы...

Незнамов словно угадал мои мысли, оживился -- складка на лбу исчезла. Положил ручку на стол.

-- Избиваю вас? Не обижайтесь. Кстати, практическую работу уже собранных схем вы проверяли?

-- На осциллографе просматривали выходные импульсы.

-- А какие требования предъявляли к ним? К их фронту, крутизне? Например, вот к импульсу этой первой схемы? -- Незнамов перевернул листы тетради, показал пальцем. -- Это, кстати, следящая система? Вы же знаете: не только величина импульса важна! Всякая трансформация, передача сигнала вносят дополнительные ошибки... Неизбежно. Из допуска на эти ошибки и исходили при построении и расчете схем?

Я чувствовал, что окончательно краснею. Все это было не для моего разума. Какие там допуски! Стремился только к одному: получить на выходе какой-нибудь импульс, об остальном не задумывался! Мое чистосердечное признание как будто поставило Незнамова в тупик. Он с минуту что-то решал, покусывая усики, молча уставившись на меня.

-- Ну что ж, -- проговорил он решительно. -- Отойди, говорят, от зла и сотвори благо. Начнем с первой схемы...

Опять началась работа: составление и расчет схем. Он вовлекал меня в свои рассуждения, спрашивал, ставил передо мной наводящие вопросы, и спустя несколько минут, забыв о своем смущении и неловкости, я с интересом, полностью ушел в эту своеобразную, живую, напряженную беседу. В руках у Незнамова появилась логарифмическая линейка в черном блестящем чехле: он извлек ее из внутреннего кармана кителя. В быстрых пальцах стеклянный движок линейки то и дело скользил взад и вперед. Незнамов по ходу рассуждений производил подсчеты, делал пометки в тетради. Он заставлял мой мозг напрягаться до предела -- я стремился ничего не упустить, понять, уловить нить его рассуждений. Мне давалось это с трудом. Вскоре на тетрадном листке под пером Незнамова появилась схема, очень отличавшаяся от моей: она действительно оказалась проще. Да и рисовал ее Незнамов хорошо тренированной, привычной рукой: два-три чуть при-метных круговых движения --и спираль индуктивности; кажется, только притронулся пером к бумаге -- и емкость; еще несколько моментальных точных движений ручки -- и элементы схемы оказались соединенными прямыми линиями, а концы их упирались в кружок, обозначающий лампу. Все это, скорее, походило на действия опытного мага и чародея: я словно завороженный следил за его быстрыми пальцами, ловил мысли.