Черная мантия. Анатомия российского суда - Любовь Краснокутская

Прокурор: «Вы заявляли Ущаповскому о незаконных методах дознания?»

Карватко: «Я давал пояснения о повреждении рук, я говорил ему обо всем, но официально ничего не заявлял».

Прокурор: «Почему Вы не сделали соответствующих записей в протоколах?»

Карватко: «Я боялся за жизнь своей семьи, за то, что мою жену могут привлечь к уголовной ответственности. Прежде чем этот протокол был написан, со мной провели работу сотрудники правоохранительных органов. Следователь видел, в каком я состоянии, но ему было все равно».

Прокурор: «После 2 апреля 2005 года Вы лишались свободы?»

Карватко: «Корягин, например, просил подъехать в Департамент по борьбе с организованной преступностью. Говорит: ну, ты как вообще? Я говорю: мы уже это обсуждали. Он говорит: ну, посиди, подумай. И я сижу в закрытом помещении – до вечера».

Неожиданно вмешивается судья Пантелеева: «Послушайте, Карватко, если я Вас сейчас приглашу в комнату свидетелей, Вы же не будете воспринимать это как изоляцию?»

Карватко: «Если меня из запертой комнаты не выпускают даже в туалет – разве это не задержание?»

Прокурор Каверин: «Вы говорили, что Вас задержали на десять административных суток по решению суда. Почему Вы судье ничего не объяснили?»

Карватко: «Меня привезли к судье, у него уже там были какие-то бумажки. Судья посмотрел и сказал: десять суток. Я спрашиваю: за что? А мне человек, который меня привел: сейчас будет пятнадцать».

Прокурор стоически изображая невинность: «Вы обжаловали решение суда?»

Карватко с возмущением: «Как я мог это сделать?!»

Прокурор издевательски: «Элементарно!»

Диалог свидетеля Карватко с прокурором Кавериным как поединок трагика с шутом. И всю развернувшуюся перед глазами зрителей сцену можно было бы записать в шедевры театральных постановок на темы суда и следствия, преступления и наказания, если бы… если бы это не было горькой действительностью нашего времени.

Прокурор: «Какие последствия для Вас имело неуверенное опознание аккумулятора?»

Карватко: «В протоколе написали, что я его опознал».

Прокурор: «Почему не заявили, что этот аккумулятор Вы ранее видели?»

Карватко: «Всю это процедуру проводил следователь Соцков, с которым мы вместе за опознаваемым аккумулятором и ездили. Этих вопросов мне никто не задавал».

Прокурор: «Почему при виде аккумулятора в гараже Вы не заявили, что видели этот аккумулятор на даче. Взяли бы и не подчинились!»

Карватко принял это за издевательство: «Конкретно попереть на Службу безопасности РАО «ЕЭС»? Первые семь дней, когда меня отпустили, меня домой только ночевать пускали. Я бо-ял-ся».

Последние слова свидетель произнес отчетливо, по слогам.

Прокурор сошел со скользкой темы бунта против следовательского беспредела: «Это Вы указали следователю в Жаворонках на квартиру?»

Карватко: «Я даже в подъезд не заходил, я только подъехал к дому. Впечатление, что следователи там уже раньше были. Они со мной ехали и остановились – знали где, и спросили – тот подъезд или нет. Они вообще много знали. Когда меня задержали, мне сразу стали задавать вопросы: ты приезжал сюда, это зафиксировано. Как будто они все знали».

Сысоев, адвокат Чубайса: «Сейчас у Вас есть основания беспокоиться за свою безопасность?»

Карватко: «У меня была цель – дожить до суда, чтобы при людях дать показания. Конечно, и сегодня есть основания для беспокойства. Мне уже не раз говорили: «Зря ты все это затеял!»

Сысоев: «Вы произнесли «конкретно попереть на Службу безопасности РАО «ЕЭС». Что это значит?»

Прокурор и представитель Чубайса Гозман нервно заерзали. Карватко удовлетворил любопытство чубайсовского юриста: «Со мной как работали? Сначала спокойно, мягко. Потом Корягин говорит: «У нас имеются неоспоримые факты, что Служба безопасности РАО приняла в этом участие. И я должен был сказать следователю, что все происходило при участии Пиночета…».

Судья успела остановить свидетеля, пока он не пустился в подробности деятельности загадочного тезки чилийского диктатора, и сама принялась задавать вопросы.

Судья: «Имели ли Вы препятствия делать замечания по протоколам Вашего допроса?»

Карватко: «Мне конкретно объясняли, что я должен сказать».

Судья капризно: «Мне это не надо. Скажите, были ли у Вас препятствия?»

Карватко раздельно, как малому ребенку: «Я протоколы даже не читал, не было такой возможности».

Судья Пантелеева изображает из себя глухую: «Протоколы подписывали?»

Карватко и отвечает ей как слабо слышащей: «Да. Но я не ознакамливался с протоколами!»

Теперь Пантелеева симулирует старческий маразм: «В момент, когда Вы ставили подпись в протокол, почему Вы не вписали, что протокол записан не с Ваших слов?»

Карватко все еще надеется вразумить госпожу от правосудия: «А мне конкретно говорили: вот здесь расписывайся, здесь и здесь. И я расписывался».

Судья маниакально не хочет верить в коварство правоохранительных органов: «Как Вы объясните, что адвокат, которая участвовала в первом Вашем допросе, не сделала замечаний о том, что Вы читали ответы с листа?»

Карватко болезненно морщится, понимает, что над ним открыто издеваются: «Я понятия не имею, что это была за адвокат. Мне сказали – это твой адвокат. Она все видела, но ни о чем не спрашивала, она даже здоровьем моим не поинтересовалась».

Судья не потеряла интереса к игре в непонятки: «Сегодня в показаниях Вы отнесли действия Корягина и других сотрудников правоохранительных органов к незаконным. А почему Вы не писали заявлений об этом?»

Карватко отвечает ей с безнадежной усталостью: «Мне просто было страшно и за себя, и за свою семью. Если мне следователь Генеральной прокуратуры говорит, что «лично я был против, чтобы вам подбросили боеприпасы», что я должен думать об этих людях? Мне не хотелось, чтобы со мной повторилась история, которая была в Твери».

Судья, прежде изображавшая вялотекучесть мысли, вдруг, словно из засады энергично выскакивает с вопросом. О, что это за вопрос!: «А почему Вы в суде не побоялись сказать правду? Что изменилось?»

Судья в суде спрашивает свидетеля, почему он не боится говорить правду в суде?! Вот времена, вот нравы! Поистине наша Фемида, эта дивная богиня с врожденными понятиями о справедливости и истине, уже лет двадцать как погребена под обломками реформированной судебной системы. На ее месте промышляет законностью и правопорядком, взвешивая доходы и расходы, дебелая, холеная тетка с психологией торговки с Привоза.

Но Карватко не изумился вопросу: «Здесь, в присутствии людей, я во всеуслышание заявил, что если со мной что-то случится, то все вопросы к Олегу Васильевичу Корягину».

Судья Пантелеева с нескрываемым садизмом: «А почему Вы не сделали заявление в Генеральную прокуратуру в период следствия?»

Карватко зло, иронично: «И отдать это заявление Владимиру Сулеймановичу?»

Судья с видом невинной овечки: «Поместить в прессе».

Карватко терпеливо, почти доброжелательно, тоном наставника из школы для умственно отсталых детей: «Со второго апреля я находился под постоянным контролем Департамента по борьбе с организованной преступностью. Ко мне, к примеру, садится в машину пассажир и говорит: «Игорь Петрович, ехал бы ты домой, мы же не можем контролировать всех твоих пассажиров». Я знал, что если я чего и напишу, первым об этом узнает Корягин. Я не мог никуда трудоустроиться. Знакомые шарахались. Андрея из мастерской, который меня видел 17 марта, взяли прямо в футболке и тапочках. Пригрозили: если не подпишешь сейчас, поедем домой и найдем чего-нибудь. Он мне говорит: извини, я подписал».

Судья мгновенно теряет к Карватко всякий интерес.

Вопрос задает подсудимый Найденов: «Сотрудники охраны, назначенные судьей в 2006 году, Вам выделялись?»

Карватко: «Да, один из них мне прямо сказал: придется охранять от своих же коллег. Однажды на джипе приехали домой неизвестные, дошло до рукоприкладства. Через три дня на передвижном посту ГАИ меня остановили, я вышел и увидел человека из джипа. Он предложил мне записывать все разговоры с Корягиным на диктофон».

Миронов с азартом историка: «Какова судьба этих записей?»

Карватко: «Я так и не понял, что это за структура. Может, Корягина уловки? Сказал об этом Корягину, он говорит, мол, это «смежники».

Котеночкина, адвокат Найденова: «Какие действия – физические, психические, – к Вам применяли?»

Карватко устало: «Лично Корягин наручники не застегивал, руки мне не заламывал. Обсуждается вопрос – я отказываюсь. Корягин выходит за дверь, входит другой и надевает мне на голову пакет. Наступает удушье. Когда снова отказываюсь, Корягин выходит, входит сержант, прижигает мне руки сигаретой со словами «Руки тебе не нужны». Они у меня скованы наручниками. Когда освободили, у меня оказались повреждены плечевая суставная сумка, правый локоть, ушиб грудины и так, по мелочи».