Первопонятия. Ключи к культурному коду - Михаил Наумович Эпштейн

Помни особенно, что не можешь ничьим судиею быти. Ибо не может быть на земле судья преступника, прежде чем сам сей судья не познает, что и он такой же точно преступник, как и стоящий пред ним, и что он-то за преступление стоящего пред ним, может, прежде всех и виноват. Когда же постигнет сие, то возможет стать и судиею. Как ни безумно на вид, но правда сие.

Это и в самом деле выглядит безумием: как я могу быть виновным в тех преступлениях, скажем серийных убийствах, которые совершил неизвестный мне человек? Так, собственно, и воспринимается эта проповедь Зосимы обществом: «Да как же это можно, чтоб я за всех виноват был, – смеется мне всякий в глаза, – ну разве я могу быть за вас, например, виноват?»[75]

Хотя в романе не приводятся рациональные доводы в пользу «соборной вины», Достоевский подводит к этому читателя всем сюжетом и логикой романа. Дмитрия Карамазова приговаривают к каторге за отцеубийство, которого он не совершал, он вынужден взять на себя вину своего сводного брата, лакея Смердякова. Но нельзя утверждать, что Дмитрий вовсе ни в чем не виноват. Недаром, когда его везут в тюрьму, ему снится дитя, которое плачет от голода, и он решает, что должен пострадать за него. И действительно, Илюша Снегирев, умирающий к концу романа, заболел оттого, что стал свидетелем, как Дмитрий в гневе бил и таскал за бороду его отца, и мальчик не смог снести этого унижения. Хотя Дмитрий и не виновен в смерти своего отца, но виновен в смерти чужого сына.

Однако и сам Илюшечка, хотя и почти еще дитя, тоже не без вины: он вложил прут в хлебный мякиш и накормил им собаку Жучку, которая долго мучилась и лишь чудом не умерла. Значит, и мальчик несет свою вину: если Дмитрий – «за дитё», то Илюша – за Жучку. Но и в том, что Жучка была так подло измучена, виноват не столько он, сколько лакей Смердяков, подговоривший ребенка к такой жестокой забаве. Выходит, и Дмитрий, и Илюша берут на себя вину Смердякова и несут заслуженное им наказание. Но и сам Смердяков виноват лишь отчасти, поскольку мысль об отцеубийстве подсказывает ему и даже неявно подталкивает к ее исполнению другой брат, Иван. Смердяков страдает и накладывает на себя руки оттого, что сначала поверил Ивану, а потом обманулся в нем; значит, Иван виноват не только в смерти отца и аресте брата, но и в самоубийстве сводного брата. Сам же Иван, уже мешаясь в рассудке, берет на себя вину за отцеубийство, хотя причастен к нему только косвенно, «интеллектуально».

В общем, роман построен именно как цепь перевиновений, где вина одного перекладывается на другого, где один страдает и несет кару за других.

Совиновность

Конечно, столь искусное построение сюжета в романе не означает, что именно так и происходит в жизни. Нас редко наказывают за чужие преступления, и мы, как правило, не совершаем тех преступлений, за которые несут наказание другие. Но если вдуматься, то на более мелком, житейском уровне такое переложение вины и кары с одних плеч на другие случается постоянно и повсеместно. Допустим, нас толкают в метро или в автобусе; или по шоссе, нарушая правила, на меня летит чья-то машина, и только чудом удается избежать столкновения. Я не виноват! За что? Но сколько раз мне случалось в тесноте толкать других пассажиров или моя машина вдруг создавала аварийную ситуацию?

Все наши вины, складываясь вместе, образуют некое целое, из которого каждому достается своя доля. Это можно назвать моральной «складчиной» или «общим котлом», куда все добавляют понемногу. Кто-то внес больше, а получил меньше, и наоборот, но именно такой «уравнительный» механизм действует в наших общих расчетах с жизнью. По копейкам кто-то выигрывает или проигрывает, но по жизненной сумме выходит примерно поровну: сколько ты толкнул, столько и тебя толкнули. Кто-то мучит меня нелюбовью, невзаимностью, но ведь и я заставлял страдать. Кто-то сухо отвечает на мое приветствие, но и я бывал нелюбезен. И та несправедливость, которая в каждом отдельном случае больно ранит нас, в общем итоге восстанавливается до некоторой утешительной справедливости.

Представим теперь, что каждого виновного карал бы тот, перед кем он провинился: око за око и зуб за зуб. Тогда мир распался бы на множество отдельных «разборок» и в нем не осталось бы места ни жертвенности, ни великодушию. Но жизнь устроена иначе, человек действует в меру своей свободы и должен нести за нее ответственность. Каждый поочередно становится то виновником, то жертвой, и все «несут бремена друг друга». Человеческое бытие соборно на самом первичном уровне. Мы все совиновны, соответны друг перед другом. Если бы мы отвечали только за свои грехи, то и ни один бы наш грех не оставался безнаказанным. Каждый поступок и его следствие были бы связаны жесткой необходимостью. Что ты, то и тебе. Тогда никто не подставлял бы своей щеки и не отдавал бы своей рубашки.

Преступник в каждом

Даже если взглянуть на самые страшные преступления, какие из них я не мог бы совершить? Даже читая про серийного убийцу или насильника, я могу понять, как некая страсть настолько овладевает человеком, что он уже не в силах совладать с собой и совершает вновь и вновь то же преступление, утверждаясь в нем как в призвании. Такая одержимость – в человеческой природе.

Уж на что нравственно просветленной личностью был И. В. Гёте, но и он говорил, что ему «никогда не приходилось слышать о таком преступлении, на которое он не чувствовал бы себя способным». Не случайно Томас Манн цитирует эти слова Гёте в своем эссе о Достоевском, находя именно у последнего высшее развитие этой «способности создать ощущение некой таинственной вины»[76].

Когда мне попадается криминальная хроника, то часто мелькает мысль: как хорошо, что преступником оказался не я! И то преступление, которое я мог бы совершить мысленно или во сне, не произошло наяву. Почему-то мне проще вообразить себя виновником, чем жертвой. Слава богу, что я не попал в те же обстоятельства, не стал жертвой тех же навязчивых желаний, душевного расстройства, что и преступник. Значит, он взял на себя и мою вину, вину человека, который в других условиях мог бы оказаться на его месте.

Как