Бой без выстрелов - Леонид Бехтерев

Фофанов услышал гудок паровоза на подъездном пути. Какой-то странный состав двигался к складу. Когда состав подошел ближе, сторож рассмотрел, что за первым крытым вагоном — платформы, набитые людьми. Всего восемнадцать платформ, а в хвосте снова крытый товарный вагон. На крышах вагонов — фашистские солдаты с пулеметами, на платформах — автоматчики.

Состав стал. Паровоз, тяжело дыша, выпускал пар.

Пассажирам на платформах приказали раздеваться. Охрана эшелона и солдаты специальной команды, поджидавшей состав, прикладами подгоняли замешкавшихся.

— Шнель! Быстро! Шнель!

Народ погнали с платформ и из вагонов. Потом выстраивали в колонну. Когда все были построены, приказали идти. На ходу растягиваясь, колонна двигалась к противотанковому рву.

Первую группу полуголых людей поставили на черном отвале шеренгой и длинными очередями расстреляли.

Когда в хвосте колонны услышали стрельбу, увидели, как падали в ров с черного откоса белые фигуры, здесь поднялся такой плач, что, кажется, и камень не выдержал бы, не то что человеческое сердце. Многие бросались бежать, но тотчас падали, подкошенные пулями.

Фофанов убежал в сторожку, упал на топчан и забился в истерике. Когда стихли крики и выстрелы, он, пошатываясь, как пьяный, вышел из сторожки. На обширном поле двигались, как лунатики, человек сорок мужчин — они собирали трупы, сбрасывали их в ров, одежду сносили в крытые вагоны. Когда вся одежда и двадцатикилограммовые свертки багажа были собраны, мужчин отвели ко рву, выстроили шеренгой. Они что-то кричали, но слов Фофанов разобрать не мог — их заглушила стрельба.

Все было кончено. Две тысячи человек покоились в глубоком рву, заполнив его почти до краев…

23

Город замер, затаился: массовый расстрел евреев лег на души людей могильной плитой. А в ресторане новоявленного «предпринимателя» Алинова джаз играл бравурные марши и веселые песенки, и это лишь подчеркивало трагичность случившегося.

В больнице даже обычная пятиминутка проводилась вполголоса, точно из боязни потревожить покой погибших. Чудовищная, бессмысленная дикость массового уничтожения людей в противотанковом рву каждому из работников больницы напомнила об опасности. Уже ни у кого не было сомнения, что гитлеровцы и минуты не будут размышлять, если решатся уничтожить советских раненых. Почему до сего дня не решились? Одна из причин, полагал Ковшов, в том, что не дошли руки до больницы у главного палача — начальника местного гестапо Гельбена. Дойдут же наконец. И тогда…

Утром Ковшова предупредили, чтобы он не отлучался из конторы. Записка была написана Венцелем.

— Надо полагать, приедет большое начальство, — сказал на пятиминутке Ковшов. — Может быть, сам Гельбен нагрянет.

Договорились — всем быть на своих местах. Раненым, крайне возмущенным расправой на узловой станции, не говорить, кто сегодня посетит больницу, а то вдруг кто-нибудь не выдержит и выразит свое отношение к «высоким гостям» вслух.

В контору была вызвана врач Галина Семеновна Эрнит. Сдержанная, молчаливая Галина Семеновна немногими словами могла успокоить больного, вселить в него веру, подбодрить.

Ковшов после встречи с Герингом, когда Венцель поправил переводчика, окончательно укрепился в мысли, что надо иметь своего переводчика. Нельзя полагаться на типов, как тот, в гестапо. Но найти переводчика, с которым можно бы появиться в любом немецком учреждении, было трудно. Ковшов переговорил со всеми, кто считался знающим немецкий язык. Понять речь они еще могли, но точный перевод был выше их сил. Наконец указали Ковшову на Галину Семеновну. Она язык знала хорошо, не раз переводила статьи из научных немецких журналов, бегло говорила.

— Вы и не представляете, Галина Семеновна, какой вы клад! — обрадовался Ковшов. Он объяснил, почему переводчиком должен быть свой человек, насколько спокойнее ему будет тогда вести разговор.

— Боюсь, что я не подойду.

— Почему? Страшно?

— Дело в том, что я — еврейка.

— Кто это знает в городе?

— Только вы.

— Вас же никто за еврейку не примет.

— У гитлеровцев на евреев особый нюх.

— Плюньте! Вся их расовая теория — чушь. И нюха никакого. Вы знаете Прибалтику?

— Жила там около года.

— Отлично! Представим вас как прибалтийскую немку.

Так Галина Эрнит стала и переводчицей. Она уже несколько раз выполняла свои обязанности. Теперь предстояло сдавать экзамен не столько на знание языка, сколько на выдержку — говорить с убийцей многих ее друзей.

В середине дня приехало «большое начальство». Предположение оказалось правильным: Гельбен. Был он высок, худощав и сравнительно молод.

Ковшов приветствовал посещение больницы столь высоким гостем, спросил, не разрешит ли гость переводить беседу переводчику больницы врачу Эрнит, немке, родившейся и жившей в Прибалтике, пока она не была выслана сюда.

Гельбен строго посмотрел на Эрнит и что-то сказал своей свите. Те вышли.

Начальник гестапо задавал незначительные вопросы о состоянии больницы. Ковшов на каждый отвечал подробно, при случае посетовал на недоверчивость немецких властей и снова повторил свои утверждения, что командно-политический состав и коммунисты из числа раненых вывезены в первую очередь, никого из них в больнице нет.

Не прерывая беседы, он достал из миски со льдом бутылку боржому, откупорил, налил в фужеры, первым выпил бьющий в нос напиток. Несколько глотков отпил и Гельбен.

— Вы зарегистрировали своих больных в комендатуре как военнопленных немецкой армии? — спросил он.

— Мне не предписывалось это, господин Гельбен. Разрешите сообщить вам, что больница Красного Креста оказывает медицинскую помощь и гражданскому населению. У нас находится на излечении значительное количество женщин и стариков. Они не могут считаться военнопленными. Что же касается раненых, то в городе остались все с исключительно тяжелыми ранениями. Если они и выживут, то на всю жизнь останутся калеками, не пригодными ни к службе, ни к труду.

— Командование армии фюрера должно знать количество пленных! Это упущение военной комендатуры, оно будет исправлено.

— Разрешите заметить: если командование немецкой армии считает раненых пленными, то мы вправе ходатайствовать в комендатуре о том, чтобы больных снабжали продовольствием, в котором мы крайне нуждаемся. Мы живем, господин Гельбен, тем, что приносит население… Разрешите представить справку о наших рационах? Получив разрешение, Ковшов распорядился вызвать Данилова и продолжал:

— Между тем с огорчением должен заявить, что несколько дней назад военнослужащие проходящей через город части немецкой армии забрали в пекарне Красного Креста всю выпечку хлеба. Раненые остались голодными. Голод плохо способствует быстрому заживлению ран. Участились случаи смерти…

Беседа была неожиданно прервана. За дверями кабинета послышались шум, громкие голоса, потом что-то глухо упало. Гельбен беспокойно оглянулся, тревожно посмотрел на Ковшова. Петр Федорович и сам встревожился. Он встал и направился было к двери, но от пинка ноги дверь распахнулась, на столе тоненько звякнул о бутылку фужер.

Вошли два дюжих эсэсовца. Похоже было, они не трезвы. Один из вошедших поднял кулак и шагнул к Ковшову.

— Русиш большевик!

Ковшов поспешно сделал шаг в сторону, и эсэсовцы увидели стоящего за маленьким столиком начальника гестапо. Они растерялись и, как в столбняке, застыли у двери.

Ковшов вышел из кабинета, помог подняться с полу плачущей женщине. Он под руку ввел ее в кабинет.

— Расскажите, Мария Павловна, что произошло? Переводите, Галина Семеновна.

Всхлипывающая женщина рассказала, как она пыталась остановить господ немцев, потому что главный врач занят, но они оскорбили ее грязным словом и толкнули так, что она упала.

Гельбен слушал и неотрывно смотрел на солдат холодным, змеиным взглядом.

Потом он начал говорить, первые слова произнес медленно и тихо, а закончил криком.

Эсэсовцев как ветром сдуло. Гельбен налил боржому, рука его дрожала. «А ты пуглив, оказывается, — подумал Ковшов, — не гнев на громил, а страх твой кричал истошным голосом… Где-то тебя учили наши партизаны, и шум в приемной ты, наверное, принял за неожиданный их визит…»

— Видите, господин Гельбен, как нам приходится, — сказал Ковшов. — Ежеминутно можно подвергнуться оскорблению, унижениям. Кричат: большевик! Это я-то большевик!

Разговор, прерванный эсэсовцами, не клеился. Холодно козырнув двумя пальцами, Гельбен вышел из кабинета. Приехавшие с ним офицеры сидели вдали от конторы на скамейке. Что-то зло им крикнув, он прошел к машине и уехал. За ним поспешили и остальные.

Данилов шел в приемную, но, услышав грозный крик немца, свернул в коридор. Когда Гельбен уехал, он сразу же вбежал в кабинет. Ковшов сидел в кресле бледный, измученный: тяжело достался ему визит гестаповца!