Сны Персефоны (СИ) - Белая Яся

— Под неё — в первую очередь, Кора, — со вздохом сказала женщина и вернулась к обрезке. — Иди побегай, Афина с Артемидой искали тебя.

Девочка убежала на поляну, туда, где неподалёку от тенистого грота расположились подруги.

Одна — сероглазая — играла с совёнком: учила его клевать мясо. Другая — с серо-зелёными глазами и каштановыми волосами — лежала на траве, раскинув руки.

Кора плюхнулась с ними рядом:

— Мида, Фин, скажите какого цвета ложь?

Обе девочки рассмеялись.

— Скажешь тоже, Кора, — Артемида вытерла глаза, на которых выступили слёзы от смеха. — Цвет лжи?

Афина же, прищурившись, посмотрела на небо, где важно шествовали белые овечки Нефелы, погладила совёнка, норовившего цапнуть за палец, и проговорила:

— Ложь — как радуга. Переливается и манит. А на самом деле её — нет.

— Точно, — согласилась Артемида, — ложь — как хамелеон.

Девочку удовлетворили ответы, и на сегодня она отстала от близких с вопросами. Но на следующий день, едва поднялось солнце, она вприпрыжку подбежала к матери и, поцеловав, спросила:

— Мама, а какого цвета одиночество?

— Зачем тебе, Кора, — вздрогнув, сказала та, — знать такие печальные вещи?

— Я хочу, мама.

— Хорошо, — согласилась та. — Одиночество — пепельное: цвет сгоревших надежд. Желаю, дитя моё, чтобы ты никогда не познала его…

Если бы та девочка из моего сегодняшнего сна поинтересовалась у меня: какого цвета ложь? Я бы, не задумываясь, ответила: как роза сорта «Амнезия».

Сейчас я сидела в салоне, смотрела на букет «Амнезии» и в который раз прокручивала в голове вчерашний разговор.

— …Ты не сказал ей? — Афина с явным осуждением смотрит на Аида, а я — шокировано — на них обоих.

О чём это они?

— Не сказал, — глухо отзывается Аид. Он протягивает руку, гладит красную ленточку гименеевых уз, трогает кольцо, вздыхает.

Меня словно рядом и нет. Они говорят только друг с другом. Но дальше так продолжаться не может: речь ведь явно обо мне.

— И о чём ты должен был сказать мене, дорогой муж? — я специально добавляю в голос яда и ехидства: ситуация начинает нервировать.

— О нашей свадьбе… нашем браке…

Аид не смотрит в мою сторону, буравит взглядом стол, теребит злосчастную ленту.

— И что с ними не так? — спрашиваю, холодея.

— Они — фикция, блеф. Мы никогда не были женаты по-настоящему, как боги. Нас не связывал узами Гименей.

— А кто же тогда? — свадьбу я помню слишком хорошо. И Гименей вон напоминал.

— Какой-то мелкий божок под иллюзией… — равнодушно бросает в пространство Аид, будто не признаётся мне сейчас в самой колоссальной лжи.

Судорожно вздыхаю: нож в сердце мешает сделать глубокий вздох. Перевожу взгляд на Афину. Она тоже ускользает от зрительного контакта.

— Ты знала? — удивляюсь, как ещё не шиплю от злости.

— Да, все знали. Даже настоящий Гименей, — она поднимается. — Я пойду. Дальше — сами.

И исчезает быстрее, чем я успеваю крикнуть: не бросай меня с ним! я боюсь его!

Но подруга уходит, а я, как подкошенная, оседаю на стул.

— За что? — бормочу тихо. — За что, Аид?

Он сначала тянется ко мне: по обыкновению — помочь, поддержать, но потом — отстраняется, закрывается.

— Я хотел, чтобы у тебя была свобода. Чтобы ты в любой момент могла уйти от меня, если вдруг встретишь кого-то лучше, если полюбишь другого.

— А ты меня спросил — хоть раз, Аид?! хоть раз? — слёзы начинают душить меня, — чего хочу я? Как ты мог, после того, как видел всё в мой голове? После того, как я родила тебе сына? Как ты мог не сказать?

— Потому и не сказал, — горько отвечает он. — Тогда, после той злой шутки Гермеса и Афродиты, когда я заглянул в тебя, я увидел любовь. Сплошную любовь. Столько любви, что захлебнулся ею, утонул в ней. Нас, подземных, нельзя так любить. Нам нечем заплатить за такую любовь. Я бы отдал за тебя жизнь, но, к сожалению, бессмертен.

Я фыркнула, как рассерженная кошка.

— Ложь! Сплошная абсолютная ложь! Вряд ли ты любил меня когда-либо. Любовь подразумевает доверие, честность. А ты — даже про свадьбу мне не сказал.

— Разве это имеет значение? — он вскидывает на меня больной горящий взгляд. — Разве тысячелетия вместе не подтвердили наш брак?

— Брак, которого не было! Посмешище всего Олимпа! А я-то думала: почему они все ухмыляются, когда видят меня! Ты подумал об этом?

Я вскакиваю, сгребаю кольца и ленты, прячу их назад в коробочку, ищу свою сумочку.

Аид какое-то время наблюдает за моей суетой, потом вкрадчиво интересуется:

— Что ты делаешь?

— Собираюсь, чтобы уйти от тебя, — зло отзываюсь я. — Я ведь свободна.

— Немедленно сядь, — рявкает он.

— И не подумаю. Ты мне не муж. Я не обязана тебя слушаться.

— Не муж, значит? — я чувствую, что он закипает, но останавливаться уже не собираюсь.

— Да, ты вроде бы сам это признал.

— А как же Загрей?

— А вот сейчас позовём и спросим.

На мой зов сын является моментально, и тут же, по нашим напряжённым лицам, понимает, что происходит.

Делает шаг ко мне, обнимает за плечи:

— Правильно, мама. Тебе давно следовало уйти. Он недостоин тебя.

— Эй, — пинаю его в бок, — ты вообще-то о своём отце говоришь.

— Хоть и так, — соглашается сын, — я говорю правду.

И бросает разъярённый взгляд на Аида.

— Вот и славно, — глотая слёзы, говорю я. — Тогда я могу спокойно уйти.

Направляюсь к двери, чувствуя спиной тяжёлый взгляд Аида. Умоляю мысленно: останови! удержи! твоя! Но он не двигается с места.

Уже у входа меня догоняет Загрей — видимо, что-то высказывал отцу, забирает ключи:

— Мам, не возражай, но поведу я. Ты в таком состоянии — ещё в аварию попадёшь.

Грустно улыбаюсь:

— Я же богиня, что мне с этого.

— Не важно, — отмахивается Загрей и открывает дверь «Жука» со стороны пассажирского кресла, — поведу всё равно я.

Весь в отца. Они, мои мужчины, привыкли решать за меня, что для меня лучше.

Правда, теперь у меня только один мужчина.

Утыкаюсь ему в плечо и реву — жалко, по-бабьи, с подвываниями. Он напрягается, гладит, утешает, как умеет:

— Мамочка! Ну не надо! Он не стоит! Я вот знаю, что урод, поэтому никогда не скажу о своих чувствах Макарии!

И тут меня словно обливают холодной водой:

— Даже не смей так думать! И обязательно скажи! Если не скажешь — значит, ты трус. А я точно не рожала труса!

— Хорошо-хорошо, — как-то испуганно-поспешно соглашается сын.

Он привозит меня в салон: здесь, на втором этаже, у меня маленькая квартирка — так, убежище, где я останавливалась в особенно напряжённые дни: в праздники, при крупных закупках.

Я всю ночь сижу на кровати прямо в своём нарядном хитоне, пью с горла вино и реву.

Почему? Почему он так со мной? За что?

Вновь и вновь кручу в руках коробочку: Психея сказала — достаточно коснуться коробочки и подумать о Гермесе.

Но я ни о ком, кроме Аида, думать не могу. Да и вообще в душе воет пустота. В том месте, где когда-то — только для одного мужчины во вселенной — билось сердце.

Так и засыпаю, зарёванная и в измятом платье.

А утром — уныло бреду на кухню, делаю кофе и, с ногами забираясь в кресло, осторожно пью. Я бы предпочла яд, убивающий богов, но однажды мне в таком отказали. А нынче и вовсе взять негде — Геката давно пропала из поля зрения.

И только теперь замечаю на столе букет роз. Я знаю этот сорт и очень люблю — «Амнезия». Даритель предлагает мне всё забыть? Никогда.

Слышите, розы, вы не уговорите меня.

Они кивают своими невозможными серо-кофейно-сиреневыми венчиками. Соглашаются? Отговаривают? Или это просто заглянувший в комнату зябкий осенний ветер колышет их — удивительные розы цвета лжи…

…Они лежали, взявшись за руки, отдыхая от сумасшедшей страсти, в которой заново открывали друг друга и открывались партнёру — полностью, настежь, до потаённых уголков души.