Ночные туманы - Игорь Всеволжский

Они вышли на улицу с невеселыми лицами. Не таким представлялся им этот день! Разумеется, фата, кольца и подвенечное платье считались в те годы дремучим мещанством. Но хотелось чего-то радостного и праздничного.

А в этот день, как назло, над Севастополем висел дождь.

Все это не помешало им счастливо жить в покосившемся домике. Через год у них родился Вадимка.

Со мной дело обстояло сложнее. Я был застенчив и, когда встречал девушку, которая мне нравилась, не знал, как мне к ней подступиться: язык у меня присыхал к нёбу, а молчаливых ухаживателей, как известно, девчата не жалуют. Я мучительно завидовал Васо. Он еще в училище пользовался успехом, но ни на одной из своих знакомых не задерживался всерьез. Он обладал способностью рвать свои стремительные романы без слез и трагедий. И оставался лучшим другом бывшей возлюбленной даже тогда, когда она выходила замуж.

Но вот пришел и мой час.

Накануне праздника я забрел в парикмахерскую в Дом флота, ютившуюся под лестницей. Две молодые и красивые девушки, здоровые, кровь с молоком, стригли и брили клиентов, опрыскивали пахучим одеколоном, помадили волосы бриолином, оставлявшим жирные полосы.

Одна из них с каким-то особенным щегольством, щелкая ножницами, подстригала пышнейшие усы полковнику, похожему на моржа. У нее были красивые руки, которые мелькали, как два проворных зверька. На пышных кудрях белело подобие пилотки, из-под халата виднелось нарядное платье (наверное, после работы она собиралась пойти на танцы, а может быть, в гости). Я решил попасть именно к ней.

Я согласился на все: постричь, помыть и побрить...

Она мне улыбнулась - парикмахеры жадных клиентов не любят. Полчаса я был в ее власти. "Вы не обидитесь?" - спросил я, оставляя на чай. Она не обиделась. В тот же вечер я видел ее в Доме флота. Я убедился, что у нее нет постоянного кавалера. Но все же не осмелился ее пригласить. Через два дня в парикмахерской она встретила меня, как знакомого. "Ну, нет, я не собираюсь вас разорять, - сказала по-дружески. - Я вас только побрею. Заходите почаще", - сказала она на прощание.

Меня как магнитом тянуло в парикмахерскую. Я уже знал, что ее зовут Леокадией, Лёкой, она из детского дома, пережила столько, сколько другая не переживет за всю жизнь.

Не я, а она пригласила меня однажды на концерт в Дом флота: начальник Дома дал ей два билета. Концерт был эстрадный, сборный, с конферансье, похожим на клоуна. Она хохотала до упаду. Держа меня за руку, говорила: "Нет, ты послушай, что он говорит!" Удивлялась:

"Неужели тебе не смешно?" Я проводил ее до дому - она жила в Карантине. "Ты очень милый". - Она поцеловала меня на прощание. С тех пор в свободные часы я спешил к ней, покупал билеты в театр, на концерты. В театре она, бывало, скучала, откровенно зевала и говорила: "Ну к чему такую скуку сочиняют? Ты не знаешь, Сережа? Пойдем".

Для товарищей, мое; увлечение не могла оставаться тайной. Сева спросил:

- Ты что, жениться собрался?

- Кандидатура неподходящая, т - сказал Васо.

- А почему? - спросил я.

- Ты не замечаешь, простак, что у тебя есть подвахтенные?

Я вспылил и сказал, что Лека честная девушка и обижать ее не позволю.

- Ну что ж, - сказал Сева. - Обижать мы не станем, но и жениться тебе не советуем. Правда, Васо?

- Лучше, дорогой, не женись.

- А там поступай как знаешь, не маленький.

Между нами впервые пробежал холодок. Что бы мне ни говорили товарищи, я не мог без нее прожить дня.

Однажды после особенно глупого и пошлого концерта она заставила меня у нее во дворе снять ботинки и в темноте, держа за руку, привела в свою комнату. Наутро я предложил пойти в загс.

- Что же, если тебе очень хочется, - потянулась она, словно кошка.

Мы расписались в том же унылом загсе у старухи с выпуклыми глазами.

На другое утро она не пошла на работу. Не пошла и на следующий день. Мне, по правде говоря, это даже понравилось: я ревновал ее к клиентам. Мне казалось, что они отнимают ее у меня. Несколько недель я был счастлив. Меня встречали, мне радовались. Она говорила, что очень довольна: она жена командира торпедного катера! Ее в Карантине уважать стали больше. Она стремилась одеться получше, хотя и раньше хорошо одевалась ("ведь твоя жена не может выглядеть замарашкой").

И я покупал ей и новые платья, и туфли-лодочки, сверкавшие лаком, и красивое, тонкое белье.

Готовить она не умела и питалась почти всегда в сухомятку. Не любила гостей ("что их кормить, дармоедов?").

Я пытался было ей рассказать о том, что меня волновало, о наших экспериментах, о дальних походах - она засыпала.

Я рассказывал о наших людях, побывавших в Испании. Она говорила: "И охота была им".

Я хотел воспитать из нее боевую подругу, подобную Шурочке: я ведь любил ее, Леку. Но скандал у соседей интересовал ее куда больше, чем все, что меня волновало.

В конце концов Лека решила" что я ее недостоин. Я, но ее мнению, был невоспитан, со мной стыдно показываться на людях.

Приходя домой, в Карантин, я не заставал ее дома.

Однажды Лека пришла очень поздно.

- Ты где была? - спросил я.

- А не все ли равно? Я ухожу от тебя, - сообщила она, как сказала бы: "Я сойду на следующей остановке с трамвая".

- К кому? - поинтересовался я.

- А не все ли равно? Предположим, к полковнику.

Мы развелись.

- Ты можешь жить в моей комнате, пока не найдешь себе что-нибудь подходящее, - разрешила она.

Через несколько дней я сбежал. Было мучительно жить среди ее вещей, платьев. Леки не было, но в своей комнате она оставила слишком много своего... Я переселился на Корабельную, к старикам, очень дряхлым, но милым.

Часто ходил к Севе и Шурочке и радовался, какая дружная у них семья. Мне не повезло. Нет, я был сам виноват (Лека погибла в волнах Черного моря, эвакуируясь в сорок первом на транспорте вместе с семьями высших начальников.)

Это был, кажется, единственный случай, когда фотография Гитлера появилась в газете. С другой фотографии нагло улыбался фон Риббентроп.

- Не приемлю! - скомкал газету Васо. - Не приемлю соглашения с этой сволочью Гитлером, фотографии видеть его не могу! Кроме той, когда его сфотографируют в петле! Разве можно этой вероломной сволочи верить?

Мы прикрыли плотнее дверь...

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Началась война. В ночь на июньское воскресенье трагически взвыл гудок Морского завода, и безмятежно заснувший город вдруг ожил. Отовсюду спешили к бухтам, причалам, к пирсам, к кораблям моряки. Они тревожно поглядывали на небо. Оттуда доносился хриплый гул самолетов.

И хотя только накануне закончились учений флота и можно было подумать, что вновь возникшая в темноте ночи тревога - лишь продолжение этих учений, опытные моряки различили гул чужих самолетов, увидели в небе, прорезанном светлыми ножами прожекторов, сверкающий шелк спускавшихся парашютов.

И уже мчались по улицам дико воющие машины, стремительно неслись по ночным бухтам огоньки катеров, и один за другим ударили в небо первые выстрелы боевых залпов. Короткий и неожиданный взрыв осветил памятник затопленным кораблям и белую балюстраду бульвара.

Разорвалась первая упавшая на город мина.

Перед самым рассветом хриплые "юнкерсы" были отогнаны; десанта не было, но в воде торчали тут и там вешки, поставленные катерами на месте затопленных мин.

Враг пытался закупорить минами флот.

Движение в бухтах было закрыто. Трагической представлялась судьба могучих голубых кораблей, прикованных к своим бочкам.

Я помню разговор в штабе флота. Там обсуждались проекты очистки фарватера. Высказывались, как всегда, предположения деловые и вздорные, отчаянно смелые и осторожные.

Сырин промямлил что-то невразумительное. Всеволод попросил слова:

- Мы пройдем на своих катерах по минам и сбросим глубинные бомбы. От детонаций мины, я полагаю, взорвутся. Фарватер в основном будет расчищен. Останется небольшая работа для тральщиков. И тогда путь в море будет свободен.

Многие слушали его недоверчиво. Сырин вскочил:

- Предложение Гущина со мною не согласовано.

Я считаю, что он не дорожит катерами, людьми. Это - самоубийство, и я не могу допустить...

- Как же так, - перебил его командующий. - Ходил Гущин в шторм в море, называли его сумасшедшим. Побольше бы нам таких сумасшедших! Не сумасшествие вижу я в действиях Гущина, а бесстрашие и мужество, дерзость плюс трезвый и смелый расчет. Как язык у вас, Сырин, повернулся назвать Гущина самоубийцей?

Я знаю об опытах Гущина и его товарищей. Вы тормознли их, - бросил он в лицо сразу потускневшему Сырину. - Но движение вперед не затормозишь, И война легких дел не знает, как вам известно.

С побелевшим от злости лицам Сырин что-то записал в свой блокнот,

- Гущин, доложите нам подробнее...

И командующий приготовился слушать.

* * *

Сева сказал мне и Васо:

- Лишних людей спишите на берег. Увидите сигнал - идите за мной.