Утешительная партия игры в петанк - Анна Гавальда

Под тональным кремом его лицо заметно порозовело.

Шарль положил фотографии на столик. Ему хотелось посмотреть и другие, но этот старый балагур опять, как всегда, тянул одеяло на себя. И на него невозможно было сердиться.

Сцена, представление, энтертеймент, как он говорил — в этом был смысл его существования…

Ну хорошо, подумал он, так и быть. После дрессированных собачек и прежде чем зажжется свет, сегодня вечером пред вашим восхищенным взором, Дамы и Господа, предстанет только что вернувшийся из триумфального турне по Новому свету, Великий, Поразительный, Очаровательный, Незабываемый Нуну…

Одной январской ночью 1966 года (когда впоследствии Анук будет рассказывать ему эту историю, она, никогда ничего не запоминавшая, вспомнит дату, потому что накануне на Монблане разбился Боинг…) в кардиологическом отделении умерла пожилая дама. В кардиологии, значит, тремя этажами выше. То есть, в тысячах световых лет от круга обязанностей дипломированной медсестры Ле Мен, которая в то время работала в отделении «ЧП». Шарль намеренно использовал этот термин, потому что так говорила она сама. На самом деле, она работала в неотложке. И это работа была по ней.

Да, умерла пожилая дама, но как она могла об этом узнать? Ведь отделения в больнице это как государства в государстве. У каждого — собственные ночные горшки, собственные победы и горести…

Разве что коридоры у них сообщаются. А еще можно встретиться у кофейных автоматов… В тот день одна медсестра из кардиологии жаловалась на какого-то придурка, который уже совершенно их достал: каждый день является со свежим букетом цветов к своей покойной мамаше и удивляется, что его выпроваживают. Ей это казалось забавным, и еще она интересовалась у окружающих, не может ли кто устроить его в психушку.

Поначалу Анук не обратила на все это особого внимания. Что-то шевельнулось было в ее душе, но тут же скомканное следом за пластиковым стаканчиком отправилось в мусорное ведро.

Только когда вмешалась охрана, и «придурку» запретили подниматься наверх, он, наконец, вошел в ее жизнь. С тех пор, в любое время дня и ночи, в начале дежурства или в конце, она замечала его в холле больнице, сидящего между растениями и окошком кассы. Отсюда его не гнали, он сидел на сквозняке в полной прострации, неподвижный в потоке людей, иногда пересаживался на освобождающиеся кресла и не сводил глаз с лифтов.

Но и тогда она все еще отводила взгляд. Своей ноши хватало: своих кошмаров, своей работы, жертв аварий, обваренных младенцев, блюющих пьянчуг, нерасторопных спасателей, проблем с нянями, безденежьем и одиночеством, с ее… И она отводила взгляд.

Но как-то вечером, поди знай почему, может, потому, что было воскресенье, самый неблагодарный день недели, дежурство кончилось, а Алексиса любезно приютили соседи, она была так измотана, что даже не чувствовала усталости, а еще было холодно, и машина сломалась, и сама мысль о том, что ей придется тащиться до автобусной остановки приводила ее в ужас, и потом, если он и дальше будет здесь так сидеть, то в конце концов просто сдохнет, — в общем, вместо того, чтобы потихоньку вынырнуть через служебный вход в ночь, изменив маршрут, она вернулась в свет больничного холла и не отвела по обыкновению взгляд, а села с ним рядом.

Очень долго сидела молча, ломая голову, как ей заставить его выбросить цветы, и чтобы при этом он не грохнулся замертво, но так ничего и не придумала, и, отчаявшись, призналась себе, что проку от нее сейчас, как от козла молока.

— Ну и что тогда? — спросил Шарль.

— Эээ… Я попросила его дать мне прикурить…

— Ну, на редкость оригинальное вступление, — расхохотался он.

Анук улыбалась. Никогда никому эту историю она не рассказывала и поражалось, что так хорошо все помнит при том, что память у нее никудышная.

— А потом? Стала петь ему про его красивые глаза?

— Нет. Вышла на улицу, несколько раз затянулась, чтобы собраться с духом и, вернувшись, выложила ему всю правду. Так откровенно я еще никогда ни с кем не говорила. Бедняга, просто вспоминать страшно…

— Что ты ему сказала?

— Сказала, что знаю, почему он здесь. Что я навела справки, и мне сказали, что мама его умерла, не мучаясь. Что такую смерть надо заслужить. Ей очень повезло, что он был рядом. Одна коллега рассказала мне, что он приходил сюда каждый день и держал ее за руку до самого конца. И я завидую и ему, и ей. Я-то свою мать не видела много лет. И у меня шестилетний сын, которого она ни разу даже не обняла. Я сообщила ей о его рождении, а она послала мне в подарок платьице для девочки. Наверно, не со зла, но от этого не легче. А я лучшие годы своей жизни отдала уходу за людьми, но никто никогда не заботился обо мне. Никого не интересовало, что я падаю от усталости, что плохо сплю, что я одинока и иногда выпиваю по вечерам, чтобы хотя бы заснуть, потому что я страшно тревожусь за сына, который спит в соседней комнате, и полностью зависит от меня… А об его отце, который все еще снится мне по ночам, я совсем ничего не знаю. И я прошу у него прощения за мою болтливость. У него свое горе, но нет никакого смысла приходить сюда, ведь он, наверное, уже давно похоронил мать… К тому же здоровый человек в больнице — это оскорбление для тех, кто страдает. Но раз он все же приходит сюда, значит, у него есть свободное время и, если это действительно так, то… не хочет ли он вместо этого приходить ко мне?

До того, как поселиться здесь, я дежурила по ночам в другой больнице и жила у друзей, которые присматривали за малышом, но вот уже два года как я живу одна и вся зарплата уходит на нянек. А сейчас сын учится читать, и мне пришлось согласиться на очень неудобное расписание, чтобы быть дома, когда он возвращается из школы. И хотя он ростом от горшка два вершка, но по утрам сам встает и собирается, и я каждый раз беспокоюсь, позавтракал ли он и… Я никогда никому этого не говорила, потому что мне очень стыдно… Он ведь еще такой маленький… Да. Мне стыдно. А со следующего месяца мне придется работать днем. Старшая сестра и слышать ничего не хочет, и пока я еще не решилась ему об этом сказать… А няньки, у них никогда нет времени, чтобы проверить у детей уроки и почитать с ними домашнее чтение, по крайней мере, у тех, которые мне по карману, но ему я, конечно, буду платить! И мальчик мой очень милый, привык играть один, и квартира у меня, конечно, так себе, но все-таки уютнее, чем здесь…

— И что?

— Да, ничего… Он не реагировал, и я подумала, не глухой ли он… или, как сказать… Немного не в себе, что ли…

— Ну и?

— И мне показалось, что все это никогда не кончится. Просто сумасшедший дом! Два сапога — пара! Два психа под фикусом… Как вспомню… Видно, я действительно дошла до точки… Хотела поддержать, а теперь умоляла спасти меня… Какой позор, Шарль, какой позор!

— А дальше?

— А дальше, в какой-то момент я все же встала. Он тоже. И пошла на автобусную остановку, и он — следом за мной. Влезла в автобус, села, он — напротив, и… И… тут мне стало не по себе.

Она смеялась.

— Господи, думала я, что я наделала… Позвала его к себе, но не прямо же сейчас. И не навсегда. На помощь! Я старалась виду не показывать, но клянусь, я здорово перетрусила… Я уже представляла себе, как обращаюсь к полицейским… Здравствуйте, господин инспектор, тут вот… сиротка… принимает меня за свою мамашу и не отстает… Боже, что я делаю? Теперь я вообще не решалась на него смотреть, закутавшись поглубже в шарф, вся съежилась и сжалась. А он наоборот, не отводил от меня глаз. Хорошенькое дело… «Дайте мне вашу руку», — вдруг сказал он. «Простите?», «Дайте вашу руку… нет, не эту, левую…»

— Зачем?

— Не знаю… Думаю, хотел посмотреть мое резюме… Увериться, что я не наврала… И он некоторое время разглядывал мою ладонь, а потом спросил: «А малыша? Как его зовут?» — «Алексис» — «А?» Пауза. «Как Свердяка…», поскольку я никак не реагировала, он пояснил: «Алексис Свердяк. Величайший метатель ножей всех времен и народов…» И тут, хочешь верь, хочешь нет, но я опять подумала, что влипла… Вид у него, в этом старушечьем платке на голове, был совершенно безумный… Да, тут я просто разозлилась на себя… И где ты только таких откапываешь? — ругала я себя, разглядывая свои ладони. Черт, это же твой сын! Что он тебе скажет? Из какого балагана ты нам притащила эту Мэри Поппинс?!

— Он был накрашен и все такое?

— Нет, это было что-то невообразимое… Словно старая кукла, игрушечный старичок… Красные прожилки на лице, рыбьи глаза, заношенные перчатки, грязный воротник. На самом деле, он был просто ужасен…

— И он шел за тобой до самого дома?

— Да. Хотел посмотреть, где я живу. Но подняться чего-нибудь выпить отказался. Видит Бог, я его убеждала, но уговорить так и не смогла.

— А потом?