Коварство без любви - Лариса Соболева

– Ну и хрен с ней, – вслух сказала Клава навязчивой мысли.

– С кем хрен? – поинтересовался Подсолнух, любезно протягивая ей толстый ломоть колбасы на куске хлеба.

– Со всеми, – махнула рукой Клава, отправляя бутерброд в рот. – Все осточертели. У меня и так жизнь не рафинад, а меня какая-то сука хотела отравить, представляешь?

– Клавка, ты что, от одной рюмки так окосела? Ну, даешь!

– Ой, Сеня, при чем тут рюмка? Рюмка совершенно ни при чем. Я окосела от... напряжения. Нервного. Тебя не травили? Нет? А меня да. Разницу чувствуешь? Налей.

Подсолнух наполнил ее рюмку водкой, свою коньяком, потеряв интерес к Клаве. О чем теперь с ней говорить? А Клава, не дожидаясь ритуала чоканья, быстренько опустошила свою порцию, закурила. Оказывается, она давно хотела курить.

– Сенька, ты не знаешь, кто меня хотел?

– Кто тебя хотел? – переспросил он. – Таких не знаю. Клава, закусывай.

– Картошечки хочешь? – и подалась, шатаясь, к плите.

В это время Подсолнух выпил коньяк, вздохнул, бросив в спину Клавы прискорбный взгляд. А та елозила ножом по сковороде, переворачивая картошку.

– Ой, она и снизу подгорела. Ну ничего, от канцерогенов еще никто не умер. А вот от яда... – подняла вверх указательный палец и повернулась к Подсолнуху. – От яда умирают. Но у меня яда нет, не бойся...

Подсолнух раскраснелся до цвета вареной свеклы, задышал глубоко и тяжело, указал на балконную дверь:

– Открой, душно.

– Там холодно, – предупредила Клава, но дверь открыла.

Действительно, на кухню ворвался холодный воздух, дохнуло морозной свежестью, только Подсолнуху лучше не стало. Он расстегнул верхние пуговицы рубашки, прохрипел:

– Воды... дай...

Раньше, чем заработали мозги, у Клавы заходили ходуном все четыре конечности. Она ринулась к раковине, налила воды полный стакан, поднесла к губам Сени. Рука Клавы, державшая стакан, тряслась как в лихорадке, вода расплескалась, однако Сене удалось выпить. Ему становилось хуже.

– Сеня... Сеня, не вздумай! – погрозила пальцем Клава, чувствуя, как ужас наполняет все ее тело, душу и мозг. – Не смей, Сенька!

А Подсолнух свалился на пол, делал странные телодвижения, то ли подняться пытался, то ли от удушья страдал, то ли от боли корчился.

– Нет!!! – закричала Клава, схватившись за голову. – Только не это! Только не у меня! Сеня, не умирай!

Алкоголь выветрился за секунды, будто не пила. Клава бросилась к телефону, лихорадочно накручивала две цифры – занято. Еще раз. Занято. Еще. Есть!

– Срочно «Скорую». Человек отравлен!

– Это милиция, – ответили в трубке.

– И милицию давай! – закричала она. – У меня отравили человека... Да не я отравила! У меня отравили! Я из театра... Нет, звоню из дома. Вы должны знать, у нас три актера выпили и... на тот свет отправились... Адрес? Какой же у меня адрес, а? Сеня, ты не помнишь мой адрес, а?.. У него судороги! Он умирает! Ой, приезжайте... А, вспомнила! Да. Это... Разина, сто тринадцать, квартира семнадцать...

Клава бросила полный ужаса взгляд на Подсолнуха. Он был еще жив, дышал с хрипом. Следующий номер набрала правильно, и трубку подняли сразу.

– Разина, сто тринадцать, квартира семнадцать, – выпалила Клава. – Что?.. Человек умирает. Вы приезжайте, потом возраст спросите... Извините, ему пятьдесят лет. Да не помню, какого он года! Слушайте, у меня дома умирает человек, он отравился... Чем можно отравиться?! Ядом, конечно!

Клава бросила трубку, стала на колени возле Подсолнуха. Жив. Пока жив. Картошку забыла снять с огня, уже дым валил. Но Клава побежала и открыла дверь, чтобы вызванные службы беспрепятственно вошли. И снова к Сене бросилась:

– Сейчас приедут. Ты подожди немножко. – Дыхание Подсолнуха становилось слабее. Клаву охватила паника. – Сеня! Не вздумай умереть! Господи, что же делать? Так, так, так... Кино про врачей смотрела. Что они там делают? Интубируют? А что это такое? Так, так, так... Этот надо... как его... уголь! В таких случаях уголь дают. Сейчас, сейчас, Сеня...

Клава кинулась к аптечке, высыпала из нее весь имеющийся запас лекарств прямо на пол, нашла две упаковки активированного угля. Со скоростью метеора разорвала упаковки, черные таблетки давила стаканом на тарелке, предварительно поставив под струю воды трехлитровую банку.

– Ничего, Сеня, – бормотала Клава, поглядывая на Подсолнуха, – я тебе умереть не дам. Этого делать нельзя, Сенечка. Я же получусь отравительницей, а мне такой поворот не нужен. Хоть ты и подлец, Сенечка, да, да, подлец, а я тебя спасу.

Высыпав черный порошок в банку, поднесла ее к Подсолнуху:

– Пей, Сеня...

Пить, безусловно, он не стал. И как влить в него три литра раствора? Запросто! Через лейку! Она вставила лейку в рот Сене, налила немного. Внутри Подсолнуха забулькало. Он снова захрипел или закашлялся – не понять. Это хорошо, значит, жив. Клава принялась переворачивать тушу на живот, а дело это не легкое, активированный уголь должен же и назад вылиться, иначе не прочистить желудок с ядом. Перевернула. Изо рта Подсолнуха полилась черная вода. Вдруг ее осенило: раствор мог попасть в легкие. Клава перевернула его назад, на спину, взяла под мышки и потащила к стене, прилагая все силы, какие только нашла.

– Ну и разожрался ты, Сеня. Это никуда не годится. Тебя ж не сдвинуть. Ну, еще немножко... Кабан ты, Сеня! На тебе поле вспахивать, а ты в театре кровь портишь людям. Вот так-то, Сеня, ты меня сколько раз... ух, и тяжелый же ты... а я тебя спасаю. Не мог в другом месте выпить, обязательно ко мне надо было приходить? Если не похудеешь, в следующий раз спасать не буду...

Ей удалось подтянуть и привалить его к стене. Но голова его свесилась на грудь. Клава принесла подушки, подложила под спину Сени. Вот теперь верхняя часть приподнята, голова откинута назад.

Выдернув шланг из стиральной машины, а это дело по плечу лишь Гераклу, отрезала ножом кусок. Кажется, хватит. Вставила в рот шланг, дальше он не шел. Клава понимала, что влить жидкость надо в желудок, поэтому упорно пропихивала шланг в горло Сени. Правильно или неправильно она делала, не задумывалась. В голове пульсировала лишь одна-единственная мысль: влить, во что бы то ни стало влить всю воду с активированным углем. Наконец пропихнула. Сеня был еще жив, таращил обезумевшие глаза, значит, все нормально сделала. Вставив в шланг лейку, Клава взболтала банку и:

– Господи помоги, – принялась вливать черную воду через лейку. Вода, хоть и не быстро, все же просачивалась внутрь Сени. Он хрипел, мычал, выпучив глаза, а Клава рассмеялась. – Получилось! Сеня, получилось!..

– Есть кто живой? – послышалось в прихожей.

Клава только счастливо смеялась, продолжая вливать воду в Подсолнуха. Милиция и «Скорая помощь» прибыли одновременно. Ее так и застали: смеющуюся, с трехлитровой банкой в руках, в которой осталось еще немного черной жидкости, окутанную клубами дыма от сгоревшей картошки. Попробовали оторвать Клаву от ее занятия, но она проявила агрессивность, раскричалась:

– Не смейте меня трогать! Надо влить адсорбент! Уберите руки, я сказала! Да что же это такое! Я не закончила! Ему нужна срочная медицинская помощь!

Она не помешалась. Просто в состоянии аффекта плохо контролировала себя. Ей сделали укол и вместе с Подсолнухом отвезли в больницу.

IV. ЛЮБОВЬ

1

Бледный и растерянный вид Аннушки оставил равнодушной Карину. Она холодно предложила ей сесть и предупредила, что у нее мало времени, хотя это была неправда. Гурьева не любила во время отъездов мужа торчать дома в выходные, поэтому стремилась на работу; за делами, которые всегда находятся, время летит незаметней. Она откинулась на спинку кресла, перебирала пальцами авторучку и не спускала ледяных глаз с Аннушки.

Четыре года назад после окончания театрального института ее взяла в театр Эра Лукьяновна. Почти все актеры окружили девушку заботой, опекали, помогали справляться с ролями. Но уже тогда шла битва с Эпохой, Анна быстро разобралась в партиях, старалась остаться в стороне, не примыкая ни к одному клану. Позже все же с повышенной осторожностью относилась к гонимым коллегам. Собственно, так поступать ее учили и Карина, и ее муж, и Лена, да тот же Виталик. А если говорить откровенно, они не только дали ей шанс не мучиться выбором, но оградили и себя еще от одного разочарования. В общем, когда Аня в театре сторонилась их, хором уверяли друг друга: правильно делает, это же мы ей подсказали линию поведения. А неприятный осадок скрывали.

Аннушка теребила носовой платок, не смотрела Гурьевой в лицо и не говорила, зачем пожаловала. Карина вдруг ощутила себя хищницей, перед которой трепещет пока еще живой ужин. Хотя и было немного горько: когда-то эта девочка восторженно провожала каждый раз взглядом местную примадонну Гурьеву. Потом стала отводить глаза, будто не видит, переходить на другую сторону улицы при встрече. Теперь сидела, как побитая хозяином собачонка. Быстро меняются люди.