Новый Мир ( № 8 2008) - Новый Мир Новый Мир

обладал ростом и красотой театрального героя — только и говорил о неожиданной пражской свободе, об их радостном весеннем настрое, общем оживлении культуры. Наша пресса глухо молчала про “социализм с человеческим лицом”, за границу тогда не ездили, и поэтому все слушали затаив дыхание, будто профессор явился не с конференции в Карловом университете, а с другой планеты, и ему не верили.

Поверить пришлось скоро, жарким августом, когда мы снова оказались у него в гостях, в поселке Комарово. Мы с подружкой Дашкой Макогоненко спускаемся утром в большую комнату, где сидят странно растерянные взрослые, а на столе — взрезанный огненный арбуз и радиоприемник “Спидола”. Наши танки в Праге! Это война, беда? В те недели в вечерний определенный час наглухо задергивались шторы академических коттеджей и с любой дорожки в поселке слышно было завывание, треск и клацанье “глушилок”, которыми забивали западное радио. Почему-то лучше всего “ловилось” (такое было специальное слово) у Дмитрия Сергеевича Лихачева, и он смело выходил на аллейку рассказывать последние неутешительные новости. Смело, потому что взрослые, а за ними и мы были охвачены отчаяньем, тоской и страхом.

Вот так прошел недоброй памяти шестьдесят восьмой, в истории отмеченный и другими чрезвычайными событиями — дошедшей до пика агрессии войной во Вьетнаме, жестоко подавленными студенческими волнениями во всем мире, “горячим маем” во Франции, кровавыми терактами в Германии. На этом фоне скромный рассказ о том, как кого-то откуда-то исключили, казалось бы, теряется по незначительности. Кстати, незначительны были и частные последствия этого исключения: на один календарный год маме жестко урезали зарплату, навсегда приучив нас к горделивой бедности, и еще задержали до 1976 года выход ее принципиально важной книги “На рубеже столетий. У истоков массового искусства в России 1900 — 1910 годов”, а меня потом по специальному указанию не приняли в МГУ, выставив несправедливо низкий балл прямо под мемориальной доской с именем моего деда.

Время все и всех расставило по местам. Те, на кого так сердилась и обижалась мама сорок лет назад, стали потом совсем другими. Вот, например, полукомическим, но очень опасным персонажем выписан у нее тогдашний парторг института. “Особенно смешны ссылки на какую-то якобы научную ценность киноведческих трудов Зоркой”, — заявляет он во всеуслышанье на решающем собрании, перечеркивая ей будущее. Верь или не верь, но когда я, разбирая архив, увлеклась чтением протокола этого собрания, с шаткой полки нежданно-негаданно упала какая-то книжка. Смотрю, а это монография того бывшего парторга, изданная в 1996-м, и с подписью: “Дорогой Нее Марковне Зоркой с огромным уважением к ее огромному дарованию”. Да что там я! Она сама давным-давно его простила.

Но все равно важны и симптоматичны для той эпохи факты, разговоры, выводы, отображенные в повести по строгой хронологии. Кульминация сюжета — упомянутый протокол партийного собрания по “делу Зоркой”, драматургии которого позавидует всякий писатель-документалист, а также всякий мастер сюрреализма и гротеска. В протоколе, как и внутри глав, я позволила себе заменить инициалами имена и фамилии некоторых персонажей, что нисколько не влияет на общий ход действия.

Мария Зоркая

Все заварилось из-за письма.

Письмо на одной машинописной страничке, в три-четыре абзаца, было вполне подобострастно адресовано и Секретарю ЦК, и Председателю Совета министров, и прокурору, и в газеты и содержало взволнованную просьбу о пересмотре дела Александра Гинзбурга1. Подписав его, я испытала стыд за собственную трусость: ходили письма посерьезнее и поострее, а я подписала это, самое безопасное. Правда, это было уже второе мое письмо, и если первая подпись явилась для меня определенной нравственной акцией, то этой я не придала ровно никакого значения и, пережив

угрызения совести, забыла о ней и ни разу не вспомнила всю зиму.

Несоответствие невинного, мизерного повода и огромных для меня внутренних последствий со всей отчетливостью, впрочем ясной с самого начала, раскроется в будущем. Потому я и решила не упустить, записать, задержать на бумаге все, что волновало тогда меня и окружающих меня людей. Я не боюсь предстать в них мелочной, суетной, злопамятной — каково время, таковы и люди. Маша и Андрей2, когда вы вырастете, вы еще раз прочтете эти странички и вспомните, как мутузили вашу мамочку, вашу бедную тетю Неечку — и за что, черт побери?..

Год был високосный. Итак, шесть високосных месяцев.

Прологом к ним служат две недели Ялты. Цвел миндаль. Море было уже голубое. Мимо нашего окна шли к молу пароходы. Однажды утром белый заокеанский красавец корабль мягко пронес совсем вблизи свои трехцветные, скошенные, кирпично-черно-белые трубы и целый день простоял у нас на рейде. Вечером, испустив победный прощальный гудок, сверкая яркими огнями, маня цветными фонариками на палубах, он отбыл в свое прекрасное далеко, уменьшаясь и вспыхивая у горизонта в лучах прожекторов, которые блудливо и завистливо шарили по нему с берега.

Каждый день поступали зловещие московские новости. Телефон выкидывал порции страха: такие-то исключены, уволены, лишены степеней, отстранены от “идеологической работы”, собрания, активы, голосования, резолюции, меня тоже ищут. Советовали: затаись, сиди в Ялте сколько сможешь, бери бюллетень.

Там, в Ялте, можно было понять, какое великое дело эффект отсутствия. Минутами становилось так плохо, как не было потом в Москве, особенно когда мы узнали про Люду3. Мы с Ритой не спали почти всю ночь, я плакала, а у нее сделалась нервная чесотка, и она до утра ворочалась.

Но защита моря, неба, холодной мартовской жары надежна. Ялта никогда не казалась мне более прекрасной. В густом тумане мы поднимались на Долоссы, и туман вдруг разом обрывался, открывая сверкающие снега и зеленые сосны Уч-Коша, — я туда попала впервые. Гурзуф был тихий, пустой, благоухающий, в мягкой дымке, как в детстве. Крым снова был Крым. И главное — рядом были Маша и Андрей, которые, при всей своей отвратительной лени (их в походах приходилось подгонять, как коз, иначе они безобразно плелись), уже там показали себя друзьями, с которыми ничто не страшно, с такими — не пропадешь.

Уезжали 2-го апреля. Тихо шурша, такси отъехало от “Ореанды” и свернуло с набережной. Мы прижимали к себе три кипариса в горшках и цветущие розовые ветки. Накрапывал дождь. Те, кто оставался в Ялте, грустно стояли у подъезда. Они прощались со мной и целовали меня как разведчицу из библиотечки военных приключений, которую сейчас закинут в тыл врага. Среди них мне хотелось бы заметить драматурга К., приехавшего накануне из Москвы и передавшего нам последние новости. В качестве очевидца. К. еще раз встретится на страницах данного правдивого и печального повествования. Леня Зорин, Борис Балтер, К. и остальные махали нам вслед. А такси катило меня на голгофу, взлезало на перевал. Прощай, море!

АПРЕЛЬ

Мы прилетели вечером. Нас фальшиво-любезно приветствовала вредная лифтерша Нюрка. Со своими кипарисиками мы вломились в квартиру и тут же побежали наверх, застав Людку вполне бодренькой, веселой и на бюллетене. Она рассказала, что к ней наладилось паломничество, носят цветы, будто на могилку, и что, когда она увидала одного старика-киноведа, поднимающегося к ней на четвертый этаж, она поняла, что тот совершает гражданскую смелую акцию, и даже смягчилась к нему.

Оказалось, что дома меня никто не искал. Лежал пригласительный билет на коктейль в венгерском посольстве на 5 ч. 27-го марта — час, когда наших исключали на бюро райкома. Через несколько минут начали появляться люди, и постепенно их набралось очень много. Все были перекошенные, но активные. Рассказывали всякие ужасы, но возбужденно пили и смеялись. За спиной у меня переглядывались. Когда я спрашивала, стоит ли мне 7-го, то есть через пять дней, выходить в кадр на передачу “Грета Гарбо” (передача объявлена), на меня смотрели как на больную или припадочную. Видимо, я чего-то не учитываю. Я не понимаю, что произошло за две недели, хотя, кажется, знаю все. А я, судя по всему, обложена с собаками, дело мое труба — такое впечатление я вынесла от первой встречи с Москвой.

— Манечку, Манечку не оставите? — взывала я ко всем, к Пете4 и Рите.

Отвечали твердо, что не оставят, обещали: Манечка будет в порядке.

— Тогда, — сказала я, — я боюсь только одного — процедуры. Я боюсь, что они надо мной будут издеваться и я сделаю что-нибудь ужасное, например, расплачусь или напущу лужу.

— Ничего, — говорят, — надо все миновать легко, небрежно, с юмором.