Новый Мир ( № 8 2008) - Новый Мир Новый Мир

всепоглощающе всё размывая губя

ранний рассвет авангардист-инноватор

слышишь отдай возврати что без права отнято! —

взорванно-пепельно не искажай мне лицо —

там где любимый лежал — проступил пикассо —

синий да розовый — взорванно-сложных — филонов — голов

смешанный ларионов — навылет лучи из углов —

не революция не катастрофа — рассвет!

нет меня нет тебя и ничего уже нет…

все — ничего только утренняя пустота

внутренняя красота отрешенность холста

четкий твой профиль проступит на нем обновлен

мною погублен распадом рассветом спасен…

скоро распустится все расцветет во свету

птицы пропишут первые звуки дворник черту

Имя

Из вечности в вещность войти и остаться в предметах

Рассыпаться в них или именем собственным стать

Простым палиндромом, читаемым так или этак

Из шероховатости пестрой на строгую гладь

Наткнуться и отразиться в себе там на стыке

Согласных. Отринуть и разделиться на два

Ни в чем не согласных из полувопроса и крика

И снова едина — ОНА — пошатнувшись едва.

Там тень телеграфных столбов у железной дороги

Грохочущей и увозящей по две стороны

Болящие А. Это в путах на каторгу ноги

И прочь журавли над чертою китайской стены

И мечется эхо от возгласа-стона: “Осанна!”

Разорванного в многоротой пьянящей толпе

Но Анна есть Анна, по-прежнему, Анна есть Анна

И створки смыкает став вещью самою в себе.

*     *

  *

всю ночь прозрачный шостакович

встает из темного угла

внутри него внутри стекла

слепая музыка клокочет

и разливается

       по-птичьи

пред-чувственно и пред-язычно

рекой

    до-словной

       без-конечной

над-человечно

как будто здесь живая мука

как будто не было ни звука

лишь время рушится в зарю

лишь бездны мрачной на краю

парит прозрачный шостакович…

.................................

я распадаюсь я горю —

крупицы вымысла и числа

непонимания и смысла

всегдаразлука нежность злость

тугие зерна языка —

переплавляются в стекло

звучащее легко

       легко —

из зыбкого

    меня

       песка…

*     *

  *

на узкой больничной кровати ржавой клеенке смятой сырой простыне

жестокой измучена длительной схваткой будущего с настоящим

она поднимает голову жилами шеи от напряженья дрожа

и рта раскрывая темную пропасть так что стекла взвякивают в окне

исходится криком в огромный живой невозможный влекущий парящий

прозрачный зависший над ней многоцветный мерцающий шар

вернее не шар а собранье стечение свиток улитку моток

где все что ни есть то и было что было то будет — рожденье всего

и гибель и снова рожденье и связку разрозненных сутей литую

где миги весомы и мутен гремящий стремительный плотный поток

веков в самый центр кричит в воронку времени жадное жерло его

в тоннель коридор кричит и кричит в трубу его золотую…

…на узкой больничной кровати ржавой клеенке влажном смертном одре

жестокой измученный длительной схваткой будущего с настоящим

едва поднимая голову жилами всеми от напряженья дрожа

и рта раскрывая темную пропасть старик шелестит — стал у края мудрей

теперь ничего мне — где жало твое? — там больше не видится страшным

вот мать выкликает кричит и зовет исходить выходить поспешать

*     *

  *

И море встало за окном —

и мир, и мрак, и мор, и морок,

в уснувший дом за пыльной шторой

мерцающим кося зрачком...

И море встало за окном —

мраз, марево, и мощь, и малость,

сняв горечь, что со дня осталась,

с уст спящих жестким языком...

И море встало за окном —

то море — миг, и месть, и милость,

и мука, и, войдя, склонилось

к ребенку памятью и сном...

И море встало за окном...

накрыв собой деревья, крыши,

покуда спят, покуда слышат,

как волны плещутся о дом.

*     *

  *

Что ты стоишь, притаясь, у порога?

Ты — бесновата или — убога?

Что ты бормочешь? — в такой тишине

не разобрать ни слога.

Что же ты хочешь? Лжецом ли, пророком

бродишь у двери, касаешься окон,

днем растворяешь, а ночью, губя,

с неба глядишь, многоока?

Прочь уходи! Я не помню себя,

все, что когда-то хранила, любя,

ты отбираешь без толку.

Складывая в коробочки слов —

горе и радость, движения снов —

жизнеточивые дольки.

Что возвращаешь? — не речь — не легка,

но — не оскудей же рука —

мне безнадежной — родного

крепкую кость языка.

Шесть високосных месяцев

В диалогах, протоколах, арабесках и заметках

Ниже публикуется журнальный вариант документальной повести Неи Зоркой (1924 — 2006), моей матери. Слеповатый текст под заголовком “Шесть високосных месяцев”, напечатанный на желтой от времени бумаге, я обнаружила в ее огромном архиве, тотчас вспомнив все: трофейную машинку “Эрика”, купленную в комиссионке на Арбате и верно прослужившую четверть века после того, как наши умельцы заменили кириллицей готический немецкий шрифт на клавиатуре, и осеннюю дачу “Литгазеты” в Шереметьеве, где в конце 1968 года была написана эта повесть, и сами запечатленные в ней тогдашние события. Прошло ровно сорок лет. Кто жил во времена, последовавшие за недолгой хрущевской “оттепелью”, тот вспомнит их душную атмосферу, с точностью воссозданную на страницах повести. Кто родился позже, тому эти страницы покажутся свидетельством из эпохи вымерших динозавров, — настолько другой стала вся наша жизнь, да и мы сами.

В 1924 году, когда моя мать появилась на свет, родители-коммунисты дали ей имя в стилистике времени: Энергия. Представляете? Энергия Зоркая, вот так-то! Однако имя не прижилось, и дома, а потом и в документах появилось другое — Нея. Такая река течет недалеко от Кологрива, от деревни Большая Пасьма, на родине маминой мамы, а моей бабушки Веры. Семья ее была по-деревенски многочисленна, но после революции почти все дети двинулись в Москву работать или учиться. А позже отправляли домой, к оставшейся в костромских лесах сестре Нине (матушке, вдове погибшего в 1930-е годы священника), своих детей в военную эвакуацию.

Около 1920 года Вера Васильева — статная, по-северному скуластая, в неизбывной комсомольской косыночке — по пути на какой-то съезд познакомилась в поезде с интересным молодым историком, подписывавшим свои публикации звучным псевдонимом Марк Зоркий. Не знаю, есть ли на свете Горькие, Бедные и Весёлые, не связанные соответственно с Максимом, Демьяном и Артемом, но мы, Зоркие, точно все между собой родня и все ведем происхождение от этого характерного постреволюционного союза, объединившего северную глубинку с чертой оседлости, Кологрив и Житомир, которые на равных пробивались к новой жизни.

Судьба и профессиональная деятельность молодой пары до войны складывалась, как теперь говорят, успешно. После учебы в Институте красной профессуры дед заведовал сектором в Институте Маркса — Энгельса — Ленина при ЦК ВКП(б), потом кафедрой новой истории в МГУ; бабушка работала