Новый Мир ( № 8 2008) - Новый Мир Новый Мир

в КУТВе (Коммунистический университет трудящихся Востока), позже — в Коминтерне, где была референтом Георгия Димитрова, еще позже — в Институте востоковедения. Дед, талантливый ученый, владевший несколькими иностранными языками, работал над переводами трудов Маркса и воспоминаний о нем, а также над изданиями других немецких классиков социальных наук. Бабушка стала специалистом по Индокитаю, написала множество книжек про колониальную систему в Юго-Восточной Азии. К слову, одним из бабушкиных аспирантов был Хо Ши Мин (тогда под кличкой Лин), и смышленая девочка Нея прекрасно его запомнила, тем самым обогатив семейное предание и труды историков о Вьетнаме. Из дома ВЦИКа на Тверской они переехали в просторную квартиру на Арбате; в 1930-е родились мальчики-погодки — Петя и Андрюша.

О бабушкиной маме, моей прабабушке Елизавете, я знаю только, что во всю Страстную неделю она ничего не ела, кроме размоченных груш прошлого урожая; про этот постный идеал мама твердила мне всю жизнь. В квартире работника Коминтерна останавливались на пути в Почаевскую лавру паломницы, лакомились на кухне горячим чаем с топленым маслом — такой у них был немыслимый кологривский деликатес.

Идиллическая картинка 1930-х годов, не так ли? Каждый день, рассказывала мама, они обнаруживали в подъезде новые пломбы на квартирах. Но ведь не всех же пересажали, правда? Правда. Просто оставшихся добили по плану с началом войны. Вот и мой дед, бросив штудии марксизма и поправив профессорские очки на носу, со своими студентами ушел добровольцем в Московское ополчение и в сентябре 1941 года погиб в боях под Смоленском. Его имя золотыми буквами выбито на мемориальной доске истфака МГУ.

Все это я подробно рассказываю оттого, что сюжет повести “Шесть високосных месяцев” составляет подлинная история о том, как ее автора Нею Зоркую в 1968 году исключали из рядов КПСС. Трудно или невозможно представить неискушенному, молодому нашему современнику общественные и личные последствия такого события в жизни человека сорок лет назад. Да, к тому времени ушли в прошлое страшные десятилетия репрессий, в том числе и кампания рубежа 1940 — 1950-х годов. Но страх перед колесами машины, в бездушной правоте наезжающей на пешеходный переход, глубочайшим образом укоренился в сознании людей, и этим объясняется их неестественное поведение в созданных тогда обстоятельствах, вовсе не роковых по сравнению со всей нашей историей ХХ века. Или, наоборот, естественное — из-за слабости человеческой?

К середине — концу 1960-х Нея Зоркая как личность вполне сложилась. Она работала в Институте истории искусств, который был тогда цитаделью науки, крепостью культуры и оплотом прогресса. Она выпустила этапную для киноведения книгу “Портреты” (1965), каталась на фестивали в Канны и Рим, подавала Антониони тонкую руку для поцелуя, переписывалась с Козинцевым про “Гамлета” и выслушивала Андрея Тарковского с его бедами. Фактура исповедальной прозы ничуть не удивит тех, кто встречался с ней в другие, последующие годы: они снова увидят здесь неугомонный характер, жесткую принципиальность, гордую независимость суждений, глубину культурного слоя и легкость пера, заточенного в академической школе искусствоведения.

В 1942 году Нея, мучимая ностальгией по Москве, сбежала из Казани, где была в эвакуации. Бабушка Вера легко отпустила дочку из актового зала казанской школы, где они проживали: ясно ведь, что девчонку завернет первый же патруль. Не тут-то было! Напихав под кожаное пальто каких-то тряпок и создав себе грандиозных размеров бюст, Нея прикинулась мешочницей, миновала все патрули, посты, заставы, явилась в разбитую столицу и упала на колени у вокзала — целовать московский мартовский снег. В арбатской квартире с заклеенными крест-накрест окнами она нашла два чемодана, в бегстве от грозящего ареста навсегда брошенных Хо Ши Мином, он же Лин, а в них крупу гречку и кучу одежды — мужской, но маленького вьетнамского размера. Рубашки перешила на блузки, принарядилась и стала готовиться к поступлению в ГИТИС. Только не на актерский, как следовало бы ожидать при редкой ее красоте, а на театроведческий факультет.

В одном из эссе Нея Зоркая пишет так: “ГИТИС той поры был совершенно замечательным учебным заведением. Вплоть до зловещих постановлений ЦК ВКП(б) 1946 — 1947 годов, ударивших по художественной интеллигенции, это был настоящий „остров свободы”, лицей, театральная академия, нечто вроде воспетого Рабле Телемского аббатства. Блистательный преподавательский состав: директор С. С. Мокульский, профессора Б. В. Алперс, В. Н. Всеволодский-Гернгросс, А. К. Дживелегов, К. Г. Локс, П. А. Марков, А. М. Эфрос — всех не перечислишь! Талантливое, „отобранное” студенчество: назову на актерском факультете хотя бы Люду Касаткину и Толю Папанова, на режиссерском — Толю Эфроса, а у нас на театроведческом учатся Т. Бачелис, З. Богуславская, И. Вишневская, В. Гаевский, Б. Зингерман, И. Соловьева, М. Туровская, Ю. Ханютин и другие, они составят славу следующего поколения. Дисциплина, трудолюбие, дух соревнования на фоне военной и потом только начавшей оправляться Москвы с ее затемнением, продуктовыми карточками, комендантским часом — все это составляло особую и удивительную духовную атмосферу. Модно было хорошо учиться — и учились! „Здесь вы можете писать, что вы думаете, а как надо-— вас потом научат”, — сказал на первом семинаре по критике наш руководитель, искрометный Г. Н. Бояджиев. И мы писали в своих студенческих работах то, что думали”.

Завет учителя многие из того поколения пронесли через всю жизнь, как ни трудно такое представить. Нея Зоркая написала более двадцати книг по истории кино, театра, телевидения, массовой культуры. Даже теперь, перечитывая их, я не вынуждена ничего ей прощать, “сделав скидку” на время, хотя и знаю, что любой путь к публикации в подцензурные советские времена пролегал через компромиссы если не с гражданской, то с научной совестью.

А вот ее повесть про високосный год отличается абсолютной бескомпромиссностью, потому что была написана, как тогда говорили, “в стол”. По функции это классический “самиздат”, то есть рукопись, напечатанная в нескольких экземплярах и незаконно (по законам тех времен) распространенная для прочтения. Однако читали ее совсем немногие, так как искусствовед и культуролог Нея Зоркая не числила себя в диссидентах, несущих обществу правду о нем самом. Писала, отстукивала на машинке свою рукопись, оттого что не могла не записать, — вот и все.

Я помню тот бурливый, мрачный шестьдесят восьмой. Тогда, в шестом классе, мне пришлось скоропалительно повзрослеть, потому что детское сознание не способно было вместить меру происходившего абсурда и вселенского разлада. Год — “настоящий, не календарный” — начался для меня с торжеств по поводу 50-летия Революции. Помню, клеила какие-то плакаты и пыталась собрать по полкам подходящие не то к утреннику, не то к линейке стихи для подшефной октябрятской звездочки. А мама все фыркает: “ВОСР, ВОСР — ой, как надоели!” Мне стало обидно за такой прекрасный праздник: разве не велика Великая Октябрьская социалистическая? И получила тактичный, чтобы не смутить меня, пионерку, ответ: ясно, революция перевернула весь мир, но как скучно, когда все время твердят одно и то же… “Вот правда, как скучно”, — подумалось мне в школе уже на другой день.

А потом понеслось. Тогда люди вообще жили по-иному, особенно интеллигенция. Во-первых, все общались целыми днями, причем не по телефону, а лично. Литературной и художественной интеллигенции сама власть создала для этого все условия: творческие союзы с их ресторанами и буфетами, дома творчества с их холлами и аллеями, дачные поселки, целые кварталы жилищно-строительных кооперативов. Современные средства связи и преодоления пространства еще не существовали, телевизор и смотреть не стоило, видео и вообразить не могли, машины были у немногих, да и телефоны не у всех, зато у всех было время. Как, откуда? Вроде бы и книги писали уж не хуже и не меньше нынешних, и научные труды, и снимали кино, и вручную составляли справочники поточнее интернетовских, но совершенной нормой считали просто так позвонить к друзьям в дверь и просидеть целый вечер у них на кухне. И следующий вечер тоже. Во-вторых, дети всегда болтались при взрослых и участвовали на равных во всех посиделках. Может, просто квартиры были маленькие? Не знаю, но готова по памяти подтвердить верность любого приведенного ниже эпизода из “Високосных месяцев”.

Еще я помню, что ранней весной того года мы ездили в Ленинград, а

Георгий Пантелеймонович Макогоненко (1912 — 1986) — литературовед, специалист по классической русской литературе, друг моих родителей — как раз вернулся из Праги. Вдохновенно, со сверкающим взором дядя Юра — он