Легенды таинственного Петербурга - Леонид Мацих

Эти живописные шедевры рождали вдохновенные строки поэтов. Вот стихотворение Николая Заболоцкого «Портрет»:

Любите живопись, поэты!Лишь ей, единственной, даноДуши изменчивой приметыПереносить на полотно.

Ты помнишь, как из тьмы былого,Едва закутана в атлас,С портрета Рокотова сноваСмотрела Струйская на нас?

Ее глаза – как два тумана,Полуулыбка, полуплач,Ее глаза – как два обмана,Покрытых мглою неудач.

Соединенье двух загадок,Полувосторг, полуиспуг,Безумной нежности припадок,Предвосхищенье смертных мук.

Когда потемки наступаютИ приближается гроза,Со дна души моей мерцаютЕе прекрасные глаза.

Несмотря на свою молодость, Лабзин быстро приобрел среди питерских масонов такой же авторитет, каким прежде обладал Новиков среди масонов московских. Это выражалось, среди прочего, в работе его ложи «Умирающий сфинкс». Настала пора раскрыть секрет ее названия. Согласно древним египетским легендам, мифическое чудовище сфинкс, встречая человека, загадывает ему несколько загадок. Если человек ошибается или не знает, сфинкс пожирает его, но если человек дает правильный ответ, сфинкс испускает жалобный вопль и умирает. Это метафора природы, которая выступает как враждебная сила, если ты не понимаешь ее, но покоряется человеку, если он знает ее законы. Назначение человека – овладевать тайнами мироздания, «умертвить сфинкса» означает познать все секреты бытия. К этому и стремились члены ложи. Однако познание происходило не только путем интеллектуального постижения, но и путем мистического созерцания.

Здесь нужно небольшое отступление. Люди зачастую употребляют слова, не задумываясь о том, что их нынешнее значение очень далеко от первоначального. Так, например, слово «семинар» означает на латыни «осеменение», а слово «концепция» – «зачатие».

Когда студент говорит подружке: «Пойдем на семинар, разработаем концепцию», понимают ли они, что стоит за этими словами?

Слово «мистика» постигла та же участь, его сейчас употребляют в смысле, весьма далеком от первоначального. Ныне оно служит для обозначения всего таинственного, загадочного и непонятного. Прилагательное «мистический» встречается в рассказах о вампирах, НЛО, странных природных явлениях, небывалых человеческих способностях, необычных духовных практиках и даже об исчезновении бюджетных средств. Масоны лабзинского круга употребляли этот термин в его каббалистическом значении. С греческого «мистикос» переводится как «скрытый, тайный». Но у этого слова есть еще одно значение. Оно восходит к глаголу «закрывать, замыкать». Каббалисты предлагали трактовать это так: «с закрытыми глазами». Это значит, что для настоящего постижения мира человек должен закрыть два своих телесных глаза и тогда откроется некий внутренний «третий глаз», картина мира предстанет во всей полноте и наступит подлинное понимание сущности вещей. В индуизме «третий глаз» встречается в иконографии божеств, в христианстве существует выражение «прозрение очес», в буддизме есть озарение «сатори», в Каббале это называется «слышащее сердце» или «разумное сердце» (см. 3 Книга Царств, 3:9).

Мистический способ постижения Бога и мира стал для Лабзина и его друзей главным содержанием их масонской деятельности. Для художников этот путь был, возможно, легче, чем для других. Они привыкли вглядываться в человеческую душу, искать в ней источник вдохновения. Мистицизм призывал помнить, что источником благодати является Бог, а не какаялибо человеческая институция, как бы она ни называлась. Мистические масоны стремились обрести, как они говорили, Durchbruch der Gnade, по-немецки – «прибой благодати». Это было некое особое молитвенное состояние, сравнимое с высшими проявлениями религиозного экстаза. Такой «прибой» был прежде всего непосредственным переживанием, бесценным даром религиозного опыта. Главное здесь было полностью довериться чувствам, подавив «трезвость сердца и мудрствования разума».

В этом смысле мистическое масонство противостояло просветительскому духу с его культом Разума. В «теоретическом градусе», самом высшем, розенкрейцеровском направлении масонства весь пафос речей и писем был направлен против «лжемудрований Вольтеровой шайки», разум там всячески принижался, а интуиция превозносилась. Разуму с его понятиями противопоставлялось Откровение. Но это не было откровение историческое в виде некоего всем памятного события, не было откровение в богословском смысле (теофания, или богоявление), и это не было откровение письменное, например Апокалипсис. Это было некое внутренне озарение, или, как выражались масоны, «иллюминация», на латыни – «озарение», «освещение». (Отсюда, кстати, и термин «иллюминаты» – «озаренные».)

Вот характерный для Лабзина пассаж: «Священное Писание есть немой наставник, указующий знаками на живого учителя, обитающего в сердце нашем… Текст хранит Божественное молчание, silentium divinum, он не дает ответа на наши вопросы… Как же нам понять слово Божие? Помогут ли нам многочисленные толкования? Нимало… ибо они суть лишь мнения человеков, а мнениями нельзя угодить Господу. Они суть произведения разума, а можно ли постичь человеческим разумом Божественную истину? Сие так же невозможно, как тщиться ложкой вычерпать море…» (Это сравнение, как и фразу про «Божественное молчание» текста, Лабзин заимствует из блаженного Августина.)

Мистические масоны очень любили на своих собраниях петь свой духовный гимн на слова М.М. Хераскова[3]:

Коль славен наш Господь в Сионе,Не может изъяснить язык.Велик он в небесах на троне,В былинах на земле велик.Везде, Господь, везде Ты славен,В нощи, во дни сияньем равен.

Тебя Твой агнец златорунныйВ себе изображает нам,Псалтырью мы десятиструннойТебе приносим фимиам…

Взглянем на некоторые сочинения, которые выбрал для перевода Лабзин. Их длинные, витиеватые, в духе галантной эпохи названия настолько красноречивы, что не требуют комментариев. Из немецкого мистика К. Эккартсгаузена Александр Федорович перевел среди прочего трактаты «Ключ к таинствам натуры», «Важнейшие иероглифы для человеческого сердца», «Облако над святилищем, или Нечто такое, о чем гордая философия и грезить не смеет» (!). С французского он перевел эссе теолога Ф. Пуарата «Просвещенный пастух, или Духовный разговор одного благочестивого священника с пастухом, в котором открываются дивные тайны Божественной и таинственной премудрости, являемой от Бога чистым и простым душам».

Вот эти-то «чистота души и простота сердца» были самыми желанными целями самого Лабзина и других вольных каменщиков. Достичь этого было нелегко.

Лабзин разработал для братьев целую систему мер, где одна из главных ролей отводилась чтению. Для масонского взгляда на мир было характерно убеждение, что правильно воспринять «мировую гармонию» может только человек внутренне чистый, обуздавший свои страсти и смиривший свою гордыню. Духовно нечистому человеку все самые высокие истины, изложенные в самых умных книгах, ничего не дадут, ибо он не готов к их восприятию. Метафорически эта мысль выражена в излюбленной масонами притче. «Представим себе, – говорится в ней, – что некий человек с бельмами на глазах въехал в великолепнейшую страну. Для него она черна, как ночь. Напрасно станут говорить ему о красотах натуры, его окружающей. Он не узрит их, доколе не снимет с глаз своих бельма». Так что поначалу, на стадии ученичества, предлагались несложные книги, лучше всего простые и ясные «моралите».

Большим мастером таких сочинений был Н.И. Новиков. Его и рекомендовал братьям Лабзин. Читать следовало понемногу, не перескакивая с книги на книгу, добиваясь полного уяснения материала. Потом переходили к более сложной литературе, например к сочинениям И. Арндта и Иоанна Масона. Вершиной «пирамиды постижения» были мистические книги. Однако и их следовало читать под надзором старших в иерархии братьев и самого Мастера.

Во всех ложах много читали, но в «Умирающем сфинксе», пожалуй, больше других. Предписывались строгий порядок и последовательность чтения, регламентировался порядок взаимной помощи братьев в «постижении науки», Великий Мастер (им, разумеется, был сам Лабзин) внимательно следил за успехами братьев, поощрял усердных и порицал нерадивых. К чтению для развлечения масоны вообще и Лабзин в частности относились отрицательно. Правда, сам Александр Федорович не пренебрегал романами, но всегда при этом подчеркивал, что приключения героев для него лишь повод для новых благочестивых размышлений и дидактических выводов.

Лабзин не раз высказывал сожаление по поводу того, что печатная книга заменила рукописную и подлинно хорошие сочинения теряются в потоке незначительных. Тем не менее он как истинный масон полагал, что прогресс остановить нельзя и надо учиться выбирать «жемчужины среди песка». Лабзин был категорическим противником цензуры и, тем более, запрещения книг. С «вредными» сочинениями он предлагал бороться с помощью журнальной полемики и написанием «книг-отповедей». Он часто повторял: «Надлежит в мире быть и соблазнам, иначе как же усовершенствуется добродетель?»