Мертвый угол - Олег Игнатьев

— Может, он и не прекрасный семьянин, но добрый — это факт. Жаль только, пьяница…

Климов не ответил. Взыскующе приглядываясь к людям, он давно заметил, что несчастных всегда принимают за пьяниц, а пьяниц считают добряками.

Петр открыл калитку, пропустил Климова вперед, предупредил, что у него собаки нет, «сам, как собака», повел Климова к дому. На крыльце сказал, что всю еду, которую им приготовила соседка бабы Фроси, он уже принес, осталось сесть за стол, дерябнуть по пятнадцать капель за упокой души, а лучше, нет, сначала выпить все-таки за встречу.

— Столько лет не виделись! Считай, вся жизнь прошла.

Петр включил свет, разделся, натянул домашние брюки, рубашку, прошел к телевизору, глянул в программку, громко объявил, что «детектив», но «мы его смотреть не будем», прошел к дивану, опустился на колени, заглянул сначала под диван, потом под тумбочку, нашарил шлепанцы для Климова:

— Бери, мой руки, щас сообразим.

По комнатам он двигался легко, с давно забытой Климовым веселостью, лишь кое-где под его тяжестью поскрипывал паркет. Большие залысины и голубые глаза выдавали в нем человека сильного и страстного. Все в нем казалось основательно-прочным, неколебимо-надежным. Загорелая шея красиво оттенялась белизной воротника.

В доме, который выстроил для семьи Петр и который он теперь готов был продать за бесценок, «если еще купят», была веранда, кухня и четыре комнаты.

Часть мебели уже стояла упакованной, готовая к отправке.

— Хорошо, что у жены есть тетка в Подмосковье, — ставя миски и кастрюлю на огонь, скороговоркой сообщал Петр Климову свои «семейные реалии». — Жена пойдет учительницей в школу, уже нашла работу…

— Кто она? — отмечая большое количество цветов на подоконниках, поинтересовался Климов, и Петр сказал, что жена по специальности биолог, а точнее, биохимик. Работала на руднике, в лаборатории.

— Дочь большая?

— С меня ростом, — Петр засмеялся, начал резать хлеб. — Пятнадцать лет девахе… Где-то в комнате должна быть фотография, посмотришь… — Заметив удивление в глазах у Климова, добавил: — Я шучу, что с меня ростом… На жену похожа… Ладненькая, все при ней, на танцы уже бегает… Невеста.

Он открутил кран на кухне, убедился, что воды нет, поднял крышку с ведра, присвистнул: «Надо же, и здесь…», взял с плиты чайник:

— Я сейчас… К соседям за водой… Забыл набрать.

Климов кивнул, вернулся в комнату, сел на диван. Взгляд уперся в черный ящик телевизора. «Может, включить?» — мелькнула мысль, но двигаться и что-то делать было лень. Сказалась нервотрепка дня. И ночь была бессонной из-за зуба… Спасибо зубнику, теперь — порядок! Климов даже похлопал по щеке, постукал кулаком по челюсти, ударил слева, справа, снова слева… ху!.. под легкий шум в ушах и звон в затылке проверил сам себя: выдерживает ли еще пропущенный удар? Остался недоволен: ящик телевизора немного раздвоился… Откинул голову на сцепленные под затылком пальцы… «Мои еще не женихи, — подумал он о сыновьях, — а у Петра уже невеста… Бегает на танцы…»

Климов танцы любил. Они с Петром не пропускали школьных вечеров, заглядывали в дом культуры горняков… Мальчишки они били крепкие, выглядели старше своих лет и не боялись «стычек» между «ихними» и «нашими». Не боялись, но старались избегать. Иной раз приходилось сматываться с середины вечера, если танцы затевались у «шахтеров», в клубе или же в общаге. Поэтому, наверное, приглашать на танец Климов научился, а провожать робел. И главное, не знал, куда девать неопытные руки. Они как бы обламывались и отваливались от него, и он тогда охлопывал их, словно проверяя, на месте ли они.

«Сперва прикидываешься дуриком, а после, якобы, умнеешь», — учил его не по годам все знавший Петр и размышлял вслух, что девок медом не корми, дай повоспитывать. Дескать, в них природа женская такая. А когда женщина убеждена, что ты уже «не тот», каким был раньше: дерзким и нахальным, делай с ней, что хочешь: иллюзия, что это ей так надо, не тебе. Для женщины прежде всего — ее желание, а не твое. Усек? Тогда, вперед! Прикидывайся дурачком, гони коней и знай, что легкий флирт дается острословам, трепачам и краснобаям. Тугодум не станет «ходоком по этой части». А тот, у кого язык подвешен, смело может брать любую крепость. И бойся быть серьезно-ласковым и нежным, это настораживает баб: не импотент ли? Все правильно: молчание — дорога мудрых, поэтому любой пророк — глупец. Все правильно, мужчина должен сторониться праздных женщин, как избегает ночью кладбища, но жить среди красавиц и не пользоваться их милостями, это все равно, что торговать в ларьке и покупать конфеты. Нужны хищный взгляд и легкий разговор, а всякий там серьезный тон — мура… Серьезные слова требуют поступков, соответствующих тону, глубоко достойных и продуманных… «Это ужасно, согласись, — заглядывал Петр в глава и хлопал по плечу обескураженного Климова, — все время быть на высоте… благоразумия… все время думать — это не для баб! Им нужно что? Зажал, помял, на ушко ля-ля-ля… И все! Какие они скрипки?» — Петр возмущенно потрясал руками. — «Ба-ла-лай-ки! Как настроишь, так и зазвучат.»

Заслышав приход своего давнишнего «учителя», Климов поднялся с дивана и, направляясь в кухню, где уже гремел чайником Петр, с невольной улыбкой подумал, что «ходоком по этой части» он так и не стал. Женщина в сознании Климова так и осталась существом божественным, созданьем нежным, тонким и чувствительным, чью душу и сравнить-то не с чем, разве что со скрипкой.

— Что это ты такой? — разливая по рюмкам «Столичную», поинтересовался Петр и передал Климову вилку с наколотым на ней соленым огурцом. — Держи.

— Какой? — повертел рюмку в пальцах Климов и поднял ее.

— Смурной.

— Устал, наверное, — он пожал плечами, и Петр потянулся к нему рюмкой, чтобы чокнуться.

— Давай, за встречу, брат! Что б все путем…

— За встречу.

Ни у Петра, ни у Климова братьев не было, и это их роднило. Как роднили и сближали те неизбывно-радостные времена, когда по весне старшеклассницы носили ученические папки с тем вызывающим для сверстников мальчишек отчуждением, словно имели на руках грудных детей. Само собой, сближала их и служба на границе, а потом в Афганистане. В разведроте. Зной, песок, бои, засады, схватки… Ночная жизнь тарантулов и скорпионов… Взрывы, пули, кровь… ущелья, горы, смерть…

Словно уловив ход его мыслей, Петр отложил кусок съедаемой им курицы, облизнул губы, взялся за бутылку.

— Может, за ребят?

— Не надо, — сказал Климов. — Они здесь, — и указал на сердце. — Не в желудке. Я ведь, как? Первую пью, вторую — отставляю.

Петр согласился.

— Это факт. Я сам, вообще-то, не люблю пить до упора. Пропускаю.

Он отставил от себя бутылку, повернулся к газовой плите, усилил пламя. Огонек под чайником едва горел.

— И газ теперь не подают, а цедят.

— Я заметил.

Тихо переговариваясь, они вспомнили, какою была жизнь давным-давно, посетовали на реформы, превратившие всех в загнанных безмозглых лошадей или в «волков», добавил Петр, или в «волков» устало согласился Климов, медленно размешивая в чашке чая сахар…

Разговор был свойский, доверительный, простецкий.

— Ты еще майор? — облокотился о стол Петр и положил на сцепленные пальцы подбородок, еле подавив зевоту.

— Еще майор, — ответил Климов, сам почувствовав, что его клонит в сон.

— А я, — Петр презрительно скривился, — массажист… Езжу в район, калымлю… Надоело.

— Трудно?

Климов имел в виду поездки, ежедневные челночные поездки в район и обратно, в общей сложности за сто двенадцать километров, да плюс расходы на бензин, амортизация машины, всевозможные поломки, но Петр по- своему истолковал его вопрос.

— Не говори! Весь день в поту… Так за ширинку и держусь!

Петр откинулся на спинку стула и неожиданно расхохотался.

— Отхватят, не заметишь… Баб много, я один. Разденешь и не знаешь, что с ней делать. То ли гладить, то ли бить. То ли массаж поясницы, то ли массаж спины. Написано врачом: поясница, а где поясница — не написано. Вот и массируешь… пониже. Ха-ха-ха!..

Петр смеялся весело и безоглядно, подмигивая Климову и смахивая слезы. Это у него с самого детства: если смеялся, то до слез.