Бьётся сердце - Софрон Данилов

Левин потёр лоб, закашлявшись, виновато посмотрел на женщин.

— Такой вот я рассказчик. Начал об одном… Хотел рассказать, как я надежды этих самых баев обманул. Проходит некоторое время, и заявляется ко мне сын старого Маппыя как ни в чём не бывало. Отменный такой лоботряс, помню даже, как звали его — Никулааскы… То-сё, разговоры всякие, а сам посматривает на нашу нищую юрту — стены её с углов морозным куржаком взялись. Как же так, говорит, в таких вы условиях живёте, маленького мальчика пожалеть бы надо. А у нас, говорит, в большом доме комната пустует, сухая и тёплая. Налоги, говорит, совсем заели, деньги нужны, сдадим комнату постояльцу с удовольствием, за умеренную плату. Да вот, говорит, я как раз на лошади приехал, вещей у вас немного, хоть сейчас могу забрать. Раз Советская власть, говорит, не в силах позаботиться о таком человеке, так хоть мы сами должны друг другу помогать…

До поры я ещё слушал болтовню Никулааскы, но, как зацепил он своим языком нашу власть, тут у меня всё и вскипело — вспыльчивый стал у меня характер в Арылахе, будто от Кымова заразился! Так я на байского отпрыска нажал, что тот за порог юрты чуть ли не кубарем. Кымов мне в тот же день: «Что-то к тебе Никулааскы пожаловал?» Рассказал я, как было. Кымов слушает, да вдруг шапкой об пол, расцвёл, будто я ему невесть какую отрадную новость преподнёс. «Вот это да! — кричит. — Смотри-ка! Купить нас захотели, вот это да! Не даёт им наша школа покоя, никак не даёт! Это ведь здорово, Болот! (Он меня не Всеволодом, а Болотом для краткости звал.)

На другой день явился ко мне председатель Совета с двумя вёдрами, с лопаточкой специальной, обмуровали мы юрту льдом как следует. Сразу внутри теплей стало. А ещё через день тот же Никулааскы привозит мне на своей лошади целый воз сухих дров старой заготовки. Глаз не поднимая, пошвырял и уехал. Можно себе представить, какую с ним провернул организационную работу боевой председатель наслежного Совета!

Поняли те, что добром меня не взять, переменили тактику. Я как-то сразу это почувствовал. Крепко им захотелось выжить русского учителя из села! Всех каверз теперь и не пересказать.

Якутские дети сначала робели, но потом пошло у меня с ними всё лучше, а кончилось тем, что уже ходят за мной, как цыплята за наседкой. Удивляюсь я себе: как-то поначалу не мог различить их друг от дружки. На самом же деле они такие разные. Но вот случилась в нашей школе беда — заболел самый маленький из моих учеников, ёжик такой был, Чуораан. Страшные рези в животе, криком кричит. Родители — к шаману, пригласили камлать. Тот и напел им под свой бубен: «Это от школы всё! Дух родного нашего Арылаха рассердился очень. Со всеми учениками то же самое будет, в ужасном гневе мать-богиня…»

Умер Чуораан. Прихожу в класс — ни души, ни следа на пороге… Вот и Кымов влетает. Обвёл взглядом пустую комнату, шмякнул свою шапку на стол — она у него всегда за всё в ответе. Сидит, молчит. Потом мне: «Что же дальше? Как советует в таких случаях поступать марксизм?» (В последние недели я с ним усиленно занимался теорией коммунизма.) Что тут ответишь? Сейчас это просто смешной пережиток, а тогда суеверия, власть шамана над людскими душами — всё было такой дьявольской проблемой, даже не вообразите себе. Недаром у Ленина: религия хуже всякой сивухи, она из человека раба делает. Пожал я плечами, честно говорю ему, не знаю, Сэмэн, что и предпринять. Но вот глаза Семёна останавливаются на знамени, что со дня открытия школы у нас на стене висит. Срывается он с места, хватает флаг. «Никуда не уходи, — говорит, — жди меня здесь», — и выскакивает из школы.

Такой он был, преднассовета Кымов. В могущество Красного знамени верил безгранично. Всегда говорил: человек у этого знамени, — если только он не бай, не белобандит — никогда не скажет неправдивого слова, никогда не сделает вреда родному народу. Я взглянул в окно. На санях, с развёрнутым знаменем, рвущимся по ветру, Кымов летел селом. Уж не знаю, что он говорил сельчанам, как пересилил запрет могучего шамана, только не прошло и часу, как стали сходиться в школу ребята, те, что поближе жили. Входили по одному, боязливо поёживаясь, озираясь, будто впервые в этот класс попали, будто это какая-то людоедская пещера… Видя, что я — хоть и проклят шаманом — цел и невредим и страшное предсказание не спешит сбываться, мальчишки мои несколько приободрились. Но всё-таки стол мой огибали подальше и на разговоры отвечали нехотя, через силу.

Можно представить себе, какое невероятное испытание выпало этим маленьким, неискушённым сердцам! Они уже всем своим существом жили в мире советской школы, того светлого, что каждый день открывает учёба, они любили меня и знали, что я их люблю. Но шаман! Страх перед ним с молоком матери впитан!

Вскоре неукротимый мой Кымов привёз на санях остальных учеников. «Они хорошие ребята, — сказал он как истину, добытую в итоге всего этого трудного дня. — Они славные ребята, я каждому из них верю. Помнишь, как они клялись перед знаменем стать настоящими большевиками? Они ими станут». Нужно заметить, предсказание Кымова сбылось: именно из ребят того давнего нашего школьного выпуска и выросли первые комсомольцы наслега. И Лэгэнтэю Нохсорову, когда он колхоз ставил, они первыми помощниками были. Никто не затерялся в жизни, о каждом можно сказать: оправдал надежды…

Возобновились наши занятия. Подумалось — отступились недруги, кончились мои тревоги. Да как бы не так!

Прихожу однажды, ребята сгрудились у крыльца. «Почему не заходите?» Показывают на дверь. А к двери бумажка прикреплена. Череп со скрещёнными костями и печатными буквами: «Учитель, даём пять дней сроку, не уберёшься из Арылаха, получишь пулю в лоб».

Ребята смотрят мне в лицо, следят, как я читаю, от страха глазёнки вытаращили. С самым беспечным видом, весело усмехнувшись, снимаю бумажку с двери, не торопясь, рву на мелкие клочки и пускаю по ветру с ладони: «Пошли учиться!» Вздохнули они, обрадованные, кинулись по местам. И всё-таки в этот день какой-то особенной была тишина в классе — звякнет за окном, все вздрогнут, как по команде.

Вечером было собрание в Совете, задержался я, возвращаюсь домой совсем поздно. Вдруг из-за поворота тень мне навстречу — я уж было браунинг взвёл. Гляжу, мой ученик, Тихон Абрахов. Этакий длинный подсолнушек, на глазах вытянулся в подростка, торбаса уже отцовы носит. Вытаскивает из-за голенища нож. Протягивает мне.

«Что это?» — ничего понять не могу.

«Нож», — отвечает.

«Зачем он мне?»

«Пригодится, может быть…»

На другой день Ааныс вышла первой из юрты, глядь, такая же бумажка у нас на двери. Принесла, показывает мне, а у самой руки дрожат.

Опять череп, те же каракули. «Берегись! — начертано. — Погибнет и жена с ребёнком. Из твоего срока осталось 4 дня». Еле успокоил её.

— А сами-то хоть немножко испугались? — спросила Майя.

— Да как их объяснишь, свои чувства! Конечно, не каждый день такие письма получаешь, с черепами-то. Только что делать было — хоть дрожи, хоть песни пой, а жить надо. Прошёл срок, ими назначенный, я по-прежнему являюсь на занятия, и ничего мне. Попугали, значит. Что-то вроде психической атаки.

Только как-то за юртой в снегу нахожу я разбитую керосиновую бутылку, приглядываюсь, а одна стена у нас вроде бы закопчена. Юрта льдом обмурована, как стекло звенит — разве тут от бутылки загорится?

Шучу сейчас, а тогда не по себе было. Понимаю, не так уж они безобидны, эти черепа да кости. Стал браунинг на ночь под подушку класть, сплю неспокойно, вполслуха. Через два дня после этой керосиновой находки слышу сквозь сон — за стеной осторожные шаги, снег похрустывает. Не зажигая огня, ноги в валенки, шинель на плечи, тихо выбираюсь из юрты. Смотрю, прижался в тени дровяной поленницы человек. Ночь лунная, видно.

«Кто там? — говорю негромко. — А ну-ка выходи, стрелять буду!»

«Э-э, Болот! Не стреляй, Болот, это я», — очень знакомый такой голос.

Подхожу, на чурбане Кымов сидит, Семён Семёнович, собственной персоной.

«Ты что тут делаешь?»

«Да вот сижу», — говорит.

«Вижу, что не стоишь. А сидишь зачем?»

Мой друг вытаскивает из-за пазухи револьвер, величиной с добрый собачий окорок, — где только раздобыл такой. Выразительно повертел у меня под носом: «Понял?»

Поверх старой шинели у него заячий зипунишко, ещё более ветхий. Замёрз мой Кымов, едва губами шевелит, как говорится, пегого жеребёнка родил…

«И давно тут сидишь?»

«Вторую ночь… Бутылку видал? Только боюсь, что заприметили меня, сволочи, не показываются. А показались, были бы им череп и кости!»

Покурили в полночный час на чурбачках, поговорили о том о сём. Кымов утром в улусный центр ездил, вести нехорошие там. В Эсэляхе, в самом глухом углу, шайка собралась — белобандиты беглые, местные кулацкие выродки, жульё всякое. Немалая компания получилась. Промышляющих охотников в тайге силой к себе залучают. По ночам в избы врываются, морды платками завязаны, еду отбирают, охотничью справу, берданки. Ограбили лавку, а продавца убили…