«Мемуары шулера» и другое - Саша Гитри

Впрочем, от этой странности мне так до конца и не удалось избавиться, и помнится, мне случалось второпях, на скорую руку, за пару минут дописывать финалы своих пьес, только бы прочесть их тому, с кем договорился в тот день пообедать!

Однако если я тогда и рисовал, то исключительно для собственного удовольствия, без всяких планов на будущее — но главное, конечно, чтобы меня перестали спрашивать, чем я собираюсь заняться в будущем.

Я заметил, что, стоило мне приняться рисовать, меня оставляли в покое — вот я и рисовал без конца, только бы ничего не делать.

Моя первая пьеса

Дело было в воскресенье. Час ночи. Я только что её закончил, эту пьесу, и переписывал на столе, у нас в столовой, когда туда вошёл мой дед, который возвращался из своего клуба.

— Чем это ты тут занимаешься?

— Работаю.

— Ты?!?!

— Я только что закончил пьесу.

— Пьесу? А ну-ка прочти мне её немедленно!

Он выслушал меня с чувством самого растроганного дедушки, какого только можно было себе представить. Потом поздравил, выразил своё изумление, нежно расцеловал — и посоветовал запрятать мой опус куда-нибудь поглубже в ящик.

Это мнение, близкое к почти неприкрытому осуждению, не сказать, чтобы очень меня огорчило — скорее, похоже, послужило свидетельством какого-то особого внимания к моей маленькой пьеске или ко мне самому.

Как же это мне пришла в голову этакая странная идея, пьесу сочинить? — задавался я время от времени вопросом. И до сих пор никак не могу вспомнить, как со мной такое могло случиться. В сущности, поскольку мне только и твердили, будто я вообще не способен ни на что дельное, мне казалось, что я могу делать всё что угодно, лишь бы хоть чем-нибудь заниматься — и, видит Бог, я писал, как рисовал, для развлечения, чтобы время провести. Мог ли я тогда подумать, что мне суждено написать ещё сотню других пьес? Да и в мыслях-то не было! С чего бы мне тогда было их прятать?

Короче, я так и не последовал совету дедушки — тому совету, какой с тех пор мне давали с десяток раз, в особенности касательно «Берг-оп-Зум» или «Жана Лафонтенского», «Ночного вахтёра» — и несколькими днями позже, познакомившись с Франсисом де Круассе, я прочёл ему свою одноактную пьеску. И это ему я обязан тем, что её сыграли. Пусть его упрекают, если угодно, но пусть позволят мне возблагодарить этого молодого человека, каким он был тогда, всего лишь три недели как ставши знаменитым, но уже тогда не думая ни о чём другом, как оказывать услуги и быть любимым — и вот уж тридцать лет, как я не перестаю это повторять! Это ведь благодаря ему день спустя Маргарита Деваль получила «Пажа», и он уже на следующий сезон был поставлен в театре «Матюрен», которому в один прекрасный день суждено было стать моим театром и который с 1913 до 1920 года носил моё имя.

Маргарита Деваль была удивительной директрисой. Она принимала в своём театре не просто пьесы — она привечала людей. Зал выглядел салоном, а зрители чувствовали себя словно приглашённые в гости. Это было ещё то благословенное время, когда люди наряжались, идя в театр! Она пела и играла, будто светская женщина, как играют любители, а не профессионалы — но с каким талантом, с каким тактом! Впрочем, у всех актёров, которые её окружали, был такой вид, будто они просто из любезности принимают участие в каких-то званых вечеринках. Она ставила только многоактные спектакли — вот мечта! И она воплощала ещё одну мечту, которая всегда была и остаётся мечтой всей моей жизни: она жила в своём театре! Ей достаточно было спуститься несколькими ступеньками ниже, чтобы попасть из столовой прямо к себе в будуар: свою артистическую уборную — место, где встречались все парижские знаменитости.

Она заставила меня сделать из своей пьесы оперетту, под тем предлогом, что она не актриса. Она и вправду принадлежала к тем известным опереточным певицам, которых в ту пору называли диветтами. Час спустя «Паж» превратился в оперу-буфф — однако, к сожалению, пела в ней не она. Впрочем, пьеса моя была чрезвычайно хорошо сыграна Мари Лебэ, Ремонженом, мадемуазель Дартигю, Клоди де Сиври и Симон-Максом, этим очаровательным опереточным певцом, исполнителем роли Гренише в «Корневильских колоколах», который упрямо требовал, чтобы на сцене установили «тишок», потому что в пьесе было написано: «Он входит ис-под-тишка».

Мой музыкальный сотрудник Людо Рац, по настоящей фамилии Сараз, был профессором математики в Политехнической школе и записывал свою музыку цифрами.

Это был талантливый человек В ту пору ему стукнуло семьдесят три — мне же было всего семнадцать. В среднем как раз то, что нужно.

Впрочем, Франсис де Круассе уже рассказал обо всём этом так изящно и с таким чувством юмора, что не вижу необходимости добавлять что-нибудь ещё.

Всё, что могу сказать об этой одноактной пьеске в стихах, которая была поставлена 15 апреля 1902 года в театре «Матюрен» — это что она не то чтобы уж совсем не понравилась, и даже, помнится, милейший Гастон Леру сказал о ней: «Вещичка вызывает смех громкий и безмятежный». Должно быть, принял мои желания за действительность!

Целых двадцать лет я не переставал сокрушаться, что не сохранил рукописи «Пажа». Чёрт возьми, как-никак моя первая пьеса, разве нет? — думал я про себя, и кто знает...

Так вот, два года назад, желая отпраздновать тридцатилетие моей театральной жизни, мои добрые друзья пожелали преподнести мне сюрприз. Они отыскали «Пажа» в Национальном архиве, где хранятся все рукописи, прошедшие цензуру — а я-то и не знал! — сделали копию, и преподнесли мне её в подарок.

Увы!

Ах, друзья вы мои дорогие, и зачем вам только пришло в голову лишать меня иллюзий?!

Мне захотелось играть на сцене

Прошло полгода, и мало-помалу мною стала обуревать тревога. Мне платили за рисунки в «Смехе»[4], которые высмеивали буржуазный конформизм, и в «Улыбке»[5]. Моя пьеска должна была принести мне полтора десятка луидоров — не очень-то густо!

Что же делать?

Играть на сцене.

Ладно, но где?

Повсюду, где бы я ни пытался предложить свои услуги, у меня было такое чувство, будто все ужасно боятся, как бы не навлечь на себя гнев отца, решись они выпустить меня на сцену.

И всё же наступил день, и один директор предложил взять меня в труппу. Он даже пообещал крупными буквами пропечатать на афишах моё имя. Это было тревожным симптомом. И я не ошибся, этот человек в самом деле не любил Люсьена Гитри — я вовремя это понял и ушёл.

Тогда мне пришла в голову та фраза из отцовского письма: «Поговорим об этом позже».

И однажды вечером мы и вправду поговорили.

— Но послушай, малыш, если тебе и вправду хочется, почему бы и нет? Надеюсь, ты не вообразил, будто я собираюсь вставлять тебе палки в колёса. Ведь нет на свете ремесла прекрасней актёрского. Только в таком случае надо относиться к этому со всей серьёзностью. Надо работать. Ну-ка прочитай мне что-нибудь.

Как сейчас вижу нас обоих, он в кресле, с улыбкой, а я, стоя перед ним, вне себя от волнения, читаю ему рассказ Родриго о битве с маврами:

Итак, я выступил с отрядам,И каждый шёл вперёд с неустрашимым взглядом.Нас двинулось пятьсот; но воинство росло...[6]

Едва Родриго завершил рассказ о своих подвигах, отец промолвил:

— Ну что ж, послушай, это совсем недурно. Но поскольку могло бы быть и получше, тебе надо бы брать уроки. Только вот, дай-ка подумать... у кого бы?

— Но папа...

— Нет-нет, — сразу перебил меня он. — Вот я-то тут уж совсем не подхожу. У меня не хватило бы ни терпения, ни строгости. Я бы посоветовал тебе завтра же сходить к Тальбо, с запиской от меня.

— Хорошо, папа.

Я беру уроки у Тальбо

Тальбо был старым актёром «Театр-Франсез», ушедшим на покой уже с десяток лет назад. Думаю, ему было восемьдесят два года, и обитал он на улице Мартиров в крошечном домике столь же скромном, сколь и неопрятном на вид. Он принял меня без всякой любезности и ворча распечатал записку, которую я ему протянул.

Однако стоило ему её прочесть, как поведение тотчас же переменилось. Он пригласил меня к себе в студию, которая находилась в глубине сада, уселся напротив и предложил:

— Ну прочтите же мне, что знаете, дитя моё.

И я снова принялся за бой Родриго с маврами:

Итак, я выступил с отрядом,И каждый шёл вперёд с неустрашимым взглядом.Нас двинулось пятьсот; но воинство росло…

На четвертой строке он перебил меня словами:

— Постойте, мальчик мой, вы же дышать не умеете!.. Вы дышите лёгкими. А дышать надо животом. Ну-ка подойдите поближе. А теперь расстегните-ка свои брюки.