Потом была победа - Михаил Иванович Барышев

Тут Тишка округлил глаза, раз за разом затянулся цигаркой и прохаркнулся. Видно, сообразил, что разговорился не в меру. Анна Егоровна осторожными вопросами пыталась выудить суть дела. Но Тихон насмешливо покачал пальцем.

— Мякину рассыпаешь, тетечка… Не клюну, воробей я стреляный. Варьке лишнего не скажу, а уж другим и подавно не услышать. Доставай бутылку, некогда мне.

— Так тебе и припасла.

— Не даром прошу, не Христа ради, — кашлянув, сказал Тихон. — Цену хорошую дам.

Он подошел к печке. Прислонился плечом к синему размалеванному петуху.

— Пшеничкой небось опять платить будешь? — спросила Буколиха, разглядывая племянника так, словно видела впервые.

— Шлея, я гляжу, тебе, тетечка, под хвост попала, — усмехнулся Тихон. — Откуль мне пшеничку взять? На трудодни еще не выдавали. Сотняга вот от пенсии осталась, отвалю тебе. Давай бутылку. У человека душа горит, а ты пустые разговоры ведешь.

— Ты мне еще выговаривать будешь, бараний огрызок! — озлилась Анна Егоровна и поудобнее перехватила ухват. — Хлобыстну вот по харе поперек…

Тишка попятился к двери, удивленный неожиданным наскоком.

— Чего ты, чего? — растерянно забормотал он. — Мало сотенной, так давай сойдемся.

— Сойдусь я тебе ухватом, — ярилась Анна Егоровна. — Не будет тебе больше ни одной бутылки. Сам ко мне дорогу забудь и дружкам закажи… Убирайся с моих глаз!

Не знал Тихон, что поведала Анна Егоровна о его разговоре колхозному бухгалтеру, а тот, в свою очередь, известил лейтенанта Мурашко, заворачивавшего иногда к нему на ночевку после поездок по окрестным деревням.

Тишка жестоко страдал. Голова после попойки гудела, ломило затылок, во рту пересохло. В животе урчало, к горлу подкатывала тягучая тошнота.

Солнце пекло невыносимо. От этого было еще хуже, еще острее становилось желание опохмелиться. Добыть бутылку самогона и залпом, одним духом хлестнуть стакан, ощутить, как прокатится обжигающая влага, как утихнет ломота в затылке и в горле не будут накатывать удушливые комки.

Он готов был сейчас отвалить за бутылку пуд… нет, полпуда самой лучшей пшенички. Есть у него запасец, только напоказ его выставлять ни к чему.

Много пшеницы у Тихона Катукова, а он идет по улице, глотает клейкую слюну, мается и не может найти бутылки самогона на опохмелку.

Разве это жизнь?.. Другие вон умеют устраиваться. Им и пшенички больше, чем Тихону, перепадает. Набивают карманы деньжатами и живут припеваючи. Нет, верно говорят, что худа та мышь, которая одну лазею знает. До больших дел Тихона не допускают. Держат, как брехливого пса на цепке, не разбежишься. Приспособили его жар выгребать, а сами от горяченького подальше сторонятся. Он почти каждую ночь на риск идет, а с дележа и пятой доли не приходится. Тут еще милиция начала кружить, вынюхивать.

Разве это жизнь?.. Плевой бутылки самогону не добудешь. Буколиха и та прогнала. Родная тетка с ухватом кинулась… Эх, люди!..

С невеселыми думами Тихон и не заметил, как вышел за околицу Зеленого Гая. Километрах в пяти темнели сады Калиновки.

Вот куда надо податься! Там же у него все дружки-товарищи, крепкой веревочкой связанные. К Артемке, хромой собаке, он не пойдет. Ногой теперь на его порог не ступит. А Лешка Гордеев, весовщик калиновского тока, бутылочкой выручит. Лёха парень свой, дружков почитает. Он из-под земли опохмелку достанет.

Тихон свернул на тропку и напрямик зашагал к Калиновке.

Не видел Тихон, как на полдороге из-за куста шиповника следил за ним лейтенант Мурашко. Уже не один день лейтенант кружил по полям возле Зеленого Гая. Высматривал еле видимые тропки, примятую траву на берегах арыков, стертые следы подков на скошенных полях. Прикидывал расстояния между полевыми токами и чертил в блокноте хитроумные, одному ему понятные значки. Днем два-три часа дремал где-нибудь в тени, а ночи просиживал возле высмотренных тропок, вслушивался в темноту.

Не знал Тихон, что простоватый на вид милицейский лейтенант был лучшим работником райотдела. За двадцать лет службы Мурашко уяснил простую истину: если хочешь схватить подлеца за руку, не жалей для этого ни времени, ни сил. Работать Мурашко умел и дело с кражей пшеницы должен был раскрыть. Не только потому, что получил задание, но и потому, что у лейтенанта умерла в Ленинграде от голода дочь-студентка. Единственная дочь…

Лейтенант незаметно двинулся за Тихоном. В Калиновке тот нырнул через плетень на задворки кирпичного дома. Во дворе прогромыхивал цепью страшенной масти волкодав. На Тихона он не залаял.

Лейтенант довольно хмыкнул и уселся на задворках дома, в котором, он знал, жил весовщик калиновского тока. Сидеть в бурьянах было душно. В лицо лезли какие-то букашки, норовили заползти под гимнастерку. В пыльной паутине качались дохлые мухи, а по сапогам ползали волосатые гусеницы. Солнце пекло нещадно. Хорошо было бы сейчас возвратиться к кусту шиповника и после бессонной ночи соснуть парочку часов в прохладной тени.

Мурашко вздохнул, посетовал, как бывало не раз, на беспокойную работу, которая досталась ему в жизни, вытер платком потную шею и уселся поудобнее. Он знал: высмотрит здесь все, что нужно…

Через две недели в Зеленом Гае состоялся суд. Из района приехали судья, краснолицая рыхлая женщина, и прокурор.

Заседание суда состоялось в школе. В просторном зале поставили стол, накрыли его линялым кумачом, расставили скамейки.

Судили Анну Егоровну Букалову. Неделю назад объездчик отнял у нее мешок, в котором оказалось четыре килограмма семьсот граммов колосков. Следствие по делу было скорое. Председатель направил в район акт и вещественное доказательство — заплатанный пестрядинный мешок. В нем среди колосков так и остались пустая бутылка из-под молока, деревянная ложка и соль в тряпице.

Анна Егоровна не отрицала вины. Да, собирала колоски и хотела их обмолотить… Да, знала, что колоски на колхозном поле собирать нельзя… Но ведь они бы все равно сгнили без пользы. Выходит, пусть лучше хлеб пропадает, чем его люди подымут. Пусть гниет, а ты стороной обходи, тронуть не смей, а то тебе тюрьма. Он же не с неба упал, его руки крестьянские вырастили, выпестовали, каждый колосок родимый, не для того ведь, чтобы он прахом пошел…

Она стояла перед судейским столом, большая и плоская, недоуменно ссутулив плечи. Руки ее, уцепившие спинку стула, дрожали от напряжения, платок сбился набок, и Анна Егоровна не поправляла его.

Она растерянно оглядывалась на односельчан, рассевшихся на скамейках, на подоконниках, на полу вдоль стены. Искала у них поддержки, просила помощи.

За что же ее судят, господи? За какую провинность? Она же хлебушек с малых лет растит, каждому колоску цену знает. Полвека на виду у людей прожила, и вот довелось перед судом стоять. Всю жизнь честно работала. В