Храм Согласия - Вацлав Михальский

Пока подъезжали к дальнему холму, очертания форта Джебель-Кебир на его вершине как бы растворились в быстро темнеющем воздухе на границе дня и ночи, такой резкой, такой стремительной в Северной Африке. Скоро выбрались на белую известняковую дорогу, призрачно отсвечивающую в уже полной ночи с первыми звездами, мелькающими в прогалинах легких, текучих облаков.

– Выхожу один я на дорогу, Предо мной кремнистый путь блестит, Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, И звезда с звездою говорит! – громко продекламировала Мария. Все так совпадало вокруг, так ложилось на душу.

– Стихи? – уверенно спросил мсье Пиккар, хотя и не понимавший по-русски, но не обделенный чувством ритма.

– Стихи.

– Не знаю, о чем они, но по звуку очень красиво, – мечтательно сказал мсье Пиккар. Они ехали в горку, так что кони шли шагом.

Мария перевела строфу из Лермонтова. Она слишком хорошо владела французским языком, чтобы не заниматься буквалистикой, а передать суть и прежде всего, конечно же, настроение.

– Большой поэт, – сказал мсье Пиккар, – но я о нем никогда не слышал.

– Я уже привыкла к тому, что вы, французы, мало что знаете о русских, – без обиды сказала Мария. – Достоевский, Толстой, Чехов – вот и все, что вы слышали.

– Не только слышали, но и читали, и смотрели спектакли, – задиристо парировал мсье Пиккар.

– А мы выросли на французской литературе.

– Разве это плохо?

– Нет, почему же, нормально. Просто мы, русские, более молодая нация. Вы ведь это хотели сказать?

– Примерно, – добродушно усмехнулся мсье Пиккар.

Дорога пошла под уклон, и кони охотно перешли на рысь.

– Замолвите за меня словечко перед де Голлем. Я пригожусь, – осаживая Фридриха у поворота к своей вилле, сказала Мария.

– Еще бы! – Мсье Пиккар тоже осадил коня. Марии нужно было направо, а ему прямо, но тоже совсем недалеко, метров пятьсот-шестьсот.

Кони нетерпеливо пританцовывали на месте: хотелось в стойло – к питью, к овсу, а хозяева все не подавали команды. Их молчание явно затягивалось. Мсье Пиккар ждал, но в гости его не приглашали.

– Де Голль наверняка заинтересуется вами, – наконец сказал он, и в голосе его было столько надежды, что Мария поверила.

– Буду рада служить. Теперь это и моя война. А найти меня просто: каждые полтора-два месяца я буду приплывать к Николь на ее яхте.

– Не боитесь?

– Боюсь. Но другого пути у меня нет. Запомните: большой серый дом у кладбища за высоким каменным забором.

– Понял. Я обязательно все исполню.

– Не сомневаюсь! – Мария ловко перегнулась в седле и поцеловала мсье в щеку, чуть-чуть даже коснувшись своими губами его губ. – С Богом! – И она осенила его, католика, широким православным крестом.

Мсье замешкался, хотел что-то сказать, но вдруг поднял своего коня на дыбы, и тот понесся галопом прочь по белеющей в ночи дороге так, что только искры летели из-под хорошо подкованных копыт.

XX

В конце первой декады февраля 1942 года Мария Александровна отплыла с Иваном Павловичем Груненковым в Марсель. У них установились дружеские, почти родственные отношения, хотя в пути они редко виделись: стоять за штурвалом приходилось по очереди. Яхта “Николь” была в отличном техническом состоянии; погода выдалась облачная с частыми дождичками, что позволило им добраться до Марселя вполне благополучно.

В Марселе было тепло, дороги высохли после зимних дождей, деревья опушились первой нежной зеленью, отчего даже воздух вокруг них реял зеленоватым ореолом. С каждой минутой приближалась благоуханная южная весна.

“Пора брать садовника, – подумала Мария, входя во двор марсельского особняка Николь с его обширным запущенным садом. Большой серый дом был сложен из потемневшего от времени песчаника; камни были крупные, прямоугольной формы, а в расселинах между ними мягко зеленел вековой мох, обновляющийся год от года. – Дом громадный, и как они его отапливают? Как убирают, если учесть, что Николь не терпит посторонних?”

Посторонних Николь действительно не терпела. Весь дом обихаживали только истопник Жан и его жена Жанна – люди довольно пожилые, хотя еще крепкие. Сложность их жизни в темное время года заключалась в том, что Николь не разрешала им находиться в своем присутствии, и каждое утро они выжидали далеко за воротами в кустах, пока Николь уйдет на кладбище к Шарлю, а вечером спешили исчезнуть до ее прихода. Они не обижались на хозяйку дома, потому что принимали ее условия не как барскую прихоть, а как проявление болезни.

Николь, конечно же, была у Шарля, а Клодин встретила Марию со слезами радости. Разумеется, Клодин всегда раздражала Марию своей одноклеточностью и вечным “горячим”, но за долгие годы знакомства они не то чтобы сроднились, а как бы попритерлись друг к другу, к тому же Мария давно взяла себе за правило пропускать мимо ушей пустопорожнюю болтовню госпожи полковницы.

“Зря Франсуа не передал ей хоть маленькую записочку”, – глядя, как жадно смотрит на нее Клодин, подумала Мария и тут же нашлась: – Ты прости меня, Клодин, Франсуа хотел передать тебе письмо, но накануне его послали в дальний гарнизон, так получилось… Мы часто говорим с ним о тебе.

– Спасибо. – Клодин расцвела, вытерла слезы, деловито высморкалась в большой батистовый платок розового цвета и спросила с живой надеждой в голосе: – А он ест горячее?

– Ест, – с облегчающим душу удовольствием продолжала врать Мария, – ты ведь его приучила…

– Слава Богу! Слава Богу! А мадам Николь у Шарля стемна дотемна и никому не позволяет ухаживать за его могилкой – все только сама. И стала такая садовница – каждый цветочек теперь знает, а все долгие зимние вечера книжки ботанические читала, выписывала для себя что-то.

– Значит, она увлечена. И это поддерживает ее жизнь.

– Поддерживает, поддерживает! – подхватила Клодин. – Она у меня даже горячее есть стала, не часто, но все-таки…

Темнело, хотя и не так быстро, как в декабре, но день еще не возобладал над ночью, и сумерки медленно опускались на землю. Еще час назад отдельно стоявшие друг от друга деревья слились в единое чернеющее пятно.

– Вещи завтра перевезем. Пойду-ка я встречу Николь.

– Пойди. Пойди, – согласилась Клодин. – Мне она запрещает, а тебе ведь пока не запрещала.

Мария встретила Николь на полдороге с кладбища. Они молча обнялись. Тело Николь показалось Марии не таким маленьким и хрупким, как при расставании. По безлюдной темной дороге под хмурым небом без единой звездочки домой они шли молча.

Поутру Мария уже не застала Николь, а Клодин обрадовалась возможности позавтракать с гостьей. По тому, как отменно был сварен кофе и поджарены гренки, чувствовалось, с каким нетерпением ожидала Клодин этого совместного завтрака. Мария постаралась быть с ней как можно ласковее и словоохотливее. Конечно же, их разговор все больше вертелся вокруг Франсуа, и Мария еще раз пожалела, что не “вынула” из него хотя бы клочок бумаги и какой-нибудь крошечный подарочек для Клодин.

– О! Какая же я беспамятная! – вдруг встала из-за стола Мария. – Франсуа ведь еще до отъезда передал для тебя подарок. Я мигом!

Мария поднялась в свою комнату, достала из сумочки гранатовое ожерелье, которого Клодин точно у нее не видела, так как куплено оно было накануне в Бизерте.

– Вот! А ну-ка дай мне свою лилейную шею! – И с этими словами Мария застегнула на шее Клодин тяжелое ожерелье из крупных, отборных гранатов.

Оставив застывшую на месте Клодин наедине с ее чувствами, Мария по-девичьи легко выбежала в сад. И здесь тело и душа ее наполнились таким неожиданным приливом молодых сил, какого не было у нее давно: то ли вкусный завтрак, то ли красота запущенного сада с первой зеленью, то ли бранчливое чириканье воробьев или щедрость, с которой одарила она Клодин, или белый голубь, взмывший к чистому небу в стороне кладбища, а может, здоровый сон на берегу, когда тебя не болтает всю ночь вместе с яхтой? А скорее всего подействовало на нее все вместе, как говорила когда-то ее нянька баба Клава, – “заедино”.

Вспомнив свою любимую бабу Клаву, представила Мария васильки, что голубели среди туго набитых, но еще зеленых пшеничных колосьев восковой спелости. Вспомнила их с бабой Клавой песню в поле на два голоса:

– Зачем тебя я, милый мой, узнала?

Зачем ты мне ответил на любовь?

Через всю жизнь до глубокой старости пронесла Мария те васильки для папа в пшеничном июньском поле, то, как смешно было ей слышать от сморщенной, скрюченной старушки о каком-то милом, о какой-то любви…

Так устроена наша память, что порой целые годы вспоминаются лишь серым комком, в том числе и якобы важные события, а остаются навсегда островки вроде этого, когда маленькая Маша собирала со своей няней Клавой васильки в день рождения папа. Притом остаются они нетленными, во всей полноте и прелести живых ощущений. Может быть, эти островки и есть главные точки отсчета нашей жизни, непритязательные, совсем простенькие, но яркие, как озарение свыше. Мария подняла руку над головой и сладко-сладко потянулась всем телом.