До следующего раза (сборник) - Виталий Бабенко

Рядом с бассейном располагались две ванные комнаты. Интерьеры были выдержаны в салатовых и лимонных тонах. Температура воды программировалась с помощью особого электронного устройства. Специальный паровой агрегат превращал ванную в некое подобие турецкой бани. А простым нажатием кнопки можно было привести в действие тонизирующий ионный душ.

Унитазы в туалетах были, конечно же, черного цвета.

Моя спальня представляла собой африканское бунгало. Гамак, кондиционер, даже противомоскитная сетка и электромеханические москиты (впрочем, безвредные) — все было учтено.

Спальня же моей жены являла точную копию будуара маркизы Помпадур. Пуфы, ковры, гобелены, огромная кровать с балдахином и пологом, изящные комодики, секретер, невероятных размеров трельяж. Возле кровати, на столике, инкрустированном перламутром и слоновой костью, лежала нефритовая шкатулочка для безделушек. Я полюбопытствовал и открыл ее: внутри оказалось несколько колец с бриллиантами и два массивных золотых браслета, отделанных рубинами и изумрудами.

Еще в коридоре чувствовался запах духов «Кристиан Диор», доносящийся из будуара.

В нашей общей спальне кровать была такой величины, что на ней вполне можно было развернуть небольшой театр военных действий. Без применения атомного оружия, разумеется.

Здесь обстановка выглядела совершенно непретенциозно. Если не считать, правда, ковра с ворсом сантиметров в десять, застилавшего весь пол, ренуаровской «Обнаженной» (подлинник) на стене, китайской бронзы с неподдельной патиной в дальнем углу и оригинальной работы Майоля при входе.

Все стены занимали встроенные стенные шкафы с отборнейшим гардеробом наимоднейших костюмов, платьев, гарнитуров и верхней одежды. Что меня особенно умилило, так это темно-красный мужской халат из тонкой ангорской шерсти, лежащий на пуфике возле Майоля. Халат был слегка нагрет к моему приходу.

…Жена уже давно перестала плакать. В своем будуаре она даже проявила минимальный интерес к безделушкам, комодикам и секретеру. Но здесь, в нашей общей спальне, она безучастно присела на краешек кровати и, подавленно глядя куда-то в угол, монотонно повторяла:

— Это невыносимо. Нет, это просто невыносимо. Это невыносимо… Снова ворвался представитель СУ, волоча снежно-белый телефонный аппарат и водружая его на столик у изголовья кровати. Потом он пощелкал какими-то тумблерами, включая и выключая мягкий свет и невидимый музыкальный автомат.

— Так, здесь все нормально, — скороговоркой произнес он. — Вот инструкция по заказу музыкальных программ и регулированию времени утреннего пробуждения. Наверх, наверх…

Я потянул за собой жену…

22. Барахтаясь в зловонной мерзейшей жиже, обжигая руки о кислотные стенки пещеры, сшибая друг друга с ног и вопя безумные слова, мы карабкались вверх с неописуемой ловкостью, достойной разве что предков наших — макак.

«И зачем только мы предприняли эту рискованнейшую затею? — прыгали в голове мысли. — Что мы хотели здесь найти? Рай небесный? Елисейские поля? Населенный город, как у Пантагрюэля? Что??? Нет, не лги. Не лги самому себе. Ты отлично знаешь, что искал не рай и не город. Ты думал найти здесь Вселенную, огромнейший мир, полный сверкающих звезд и обитаемых земель. Ты хотел найти здесь истинные чувства, радостные надежды и смысл существования. Но ничего этого ты не нашел, и не твоя в том вина, как не твоя вина и в том, что ты карабкаешься сейчас по внутренностям, и обжигаешь руки противной слизью, и не знаешь, увидишь ли когда-нибудь Божий свет хотя бы еще раз…»

23. Полетел я в другую ночь и в другой сон. Это было уже летом. Орпосовским летом. Имитационные экраны бледнели, предвещая скорый рассвет (по московскому времени), в кроватке посапывал малыш, я погружался в сон, которому активно противилось болезненное возбуждение после долгой ночной работы…

Перед глазами плавали фразы, только что вычитанные в «Советском энциклопедическом словаре», двадцать шестое издание:

«История (от греч. historia — рассказ о происшедшем, об узнанном), 1) процесс развития природы и общества. 2) Комплекс общественных наук (ист. наука), изучающий прошлое человечества во всей его конкретности и многообразии… Превращение ист. знаний в ист. науку длит. процесс…»

«А почему, собственно, длительный процесс?» — цеплялся я засыпающим мозгом за последний островок бодрствования в сознании, как вдруг тишина заклинилась хриплым криком:

— И-и-и! И-и-и! И-и-ыгрм! Ай! А-а-а-а-и-и-и-й!

Я вскочил и наклонился к Анфисе. Ее глаза были открыты, но ничего не выражали, кроме слепого животного ужаса. Она задыхалась в сиплом вое. Не медля ни секунды, я стал трясти ее, понимая, что в такие мгновения только испуг пробуждения может спасти от испуга сна. Она очнулась.

— Что? Что с тобой? — шепотом спросил я ее.

— А? Что? Ох, да, сон, ужасный сон, страшный сон, страшный, страшный, страшный… — Анфиса даже затрепетала от воспоминания.

— Расскажи мне, может быть, ничего страшного нет, — просил я, — а если очень страшно, то расскажешь — и легче станет, ты скоро забудешь, что тебе снилось.

— Женщина… Пожилая женщина… Какая-то моя знакомая… Пожилая и добрая с виду. Мы с ней сидели за столом и разговаривали. Я укачивала маленького на руках. Вдруг эта женщина захохотала, протянула ко мне руки, они вытянулись, как резиновые, одной она стала отрывать от меня малыша, а второй рукой, очень жесткой и сильной, какой-то костяной, начала душить меня… Ох, как страшно… Я думала, я умру, но маленького не отпускала…

— Ну ничего, ничего, — успокаивал я Анфису, — все прошло. Очень плохой сон, но он кончился, сейчас ты заснешь, и тебе больше такое не приснится, ты увидишь что-нибудь очень хорошее. Договорились?

— Договорились…

Она заснула, а я не мог больше спать и, поскольку надо было что-то предпринимать от бессонницы, снова погрузился в обратный поток времени. Если бы я нырнул в прямой поток, он, может статься, вынес бы меня в тот день, в тот беспросветный стылый день, когда мы кремировали малыша Анфисы.

До этого черного дня оставалось еще три месяца.

24. Были кочки, с которых мы проваливались по колено, по пояс, по грудь — в секс, секс, секс, перенасыщенный плотский образ жизни, вне запретов и стыда, чавкающий, чмокающий, сладкий, страстный, сладострастный образ жизни, прерываемый сном, едой, служебными обязанностями и естественными надобностями.

Но самое страшное, что было в болоте, — это огромные пространства мелочей. Абсолютно ровные, без кочек, непонятного серо-грязно-лилово-будничного цвета, тряские, желейно-жидкие и чрезмерно податливые, они плавали в болоте, как саргассовые острова, и обойти их было невозможно. Более того, обходить их считалось предосудительным.

По мелочным омутам можно было продвигаться единственным способом — бежать что есть силы, на скорости отряхивая с ног разные оторвавшиеся пуговицы, нестираные носки, не купленный к ужину хлеб, утерянные копейки, просыпанную соль, разбитую тарелку, сломанный выключатель в ванной, капли мочи на полу в туалете, пыль на телевизоре и тысячи, тысячи, тысячи прочего, прочего, прочего…

Монолог

«Мой мальчик был высокого роста, хорошо ориентировавшийся в пространстве (не то что я)…»

Когда Фант впервые прочитал эти строки в прекрасной и трагической повести Сусанны Георгиевской «Монолог», его пронзило смертоносное в своей обнаженности ощущение. Фанту показалось, что буквы горят на белой странице и выжигают зрение…

«…Глаза его — словно крылья, всегда в полете.

…Велосипед… Я не успела купить ему трехколесный велосипед. Я была бедна.

Он знал все марки машин. Потому что — мальчик. Мой сын был мальчиком.

Перед тем как уйти на фронт, я каждый день зарывала в холмик его могилы игрушки. По ночам мне казалось, что он стучится в двери ко мне. Он одет в свое некрасивое желтое пальтецо. Стучится и улыбается робко, потерянно…

— Ма-а-ама!»

— Иоланта! — закричал, забился, задергался Фант. — Иоланта, Анфиса, благоверная, подруга моя, спутница! Боже, ВОТ ЧТО СТРАШНО ПО-НАСТОЯЩЕМУ! Не слова, которыми мы обмениваемся, мало осознавая их тяжесть или их бестелесность… Не последствия даже этих слов… Не внезапное осмысление слепящей краткости счастья… Страшно ЭТО:

«…каждый день зарывала в холмик его могилы игрушки…»

Бежать, бежать, бежать… Спрятаться друг в друге… Войти друг в друга… Любить друг друга… Жить вечно… Это очень важно, чтобы люди жили вечно. Особенно маленькие…

У Фанта пока нет маленького. Так уж получилось, что не заимел он еще ни сына, ни дочки. Вот такой, неспешный, оказывается, человек: тридцать семь лет уже, а детей нет.

Малыш Анфисы, о котором Фант пишет в своей «Фуге», — не его ребенок. А под Анфисой следует понимать… Иоланту. Да-да, речь идет именно об Иоланте. Имя же Анфиса Фант выбрал специально. Такой уж он решил провести эксперимент: дать женскому персонажу самое ненавистное имя и — вопреки ему! — сделать героиню симпатичной, вызывающей сочувствие и даже заслуживающей любви.