Последний рубеж - Андрей Стерхов

Девушка подошла к нему сама. Преодолевая некоторую неловкость, кивнула на пустующий стул:

– Можно?

Харднетт обошел стол, снял со стула плащ и отодвинул:

– Прошу.

Устроившись, она горячо поблагодарила:

– Спасибо вам!

– За что? – спросил Харднетт, сделав невинные глаза.

– За то, что избавили меня от этих… – Она потеребила воздух холеными пальчиками, не зная, как окрестить пристававших к ней логоцомцев. – Ну, от этих… Ну, в общем, вы понимаете.

Харднетт кивнул и сказал:

– За честь.

– Они не вернутся?

– Полагаю, нет. Одного я окоротил. У другого – срочные дела.

– Это радует. Меня, кстати, зовут Эльвира. А вас?

– Меня? – переспросил Харднетт, чтоб оттянуть ответ, и соврал: – Меня – Влад.

– Приятно познакомиться.

– Мне тоже. Что-нибудь заказать?

– Если можно, «Два Дэ».

– Можно.

Харднетт подозвал гарсона и сделал заказ: порцию коктейля «Девочка Дрянь» для нее и еще одно пиво для себя.

– А вы здесь часто бываете? – спросила Эльвира, доставая сигарету.

Харднетт чиркнул зажигалкой:

– Реже, чем хотел бы.

– Ясно… – Она прикурила от его огонька. – А вы, Влад, наверное, полицейский, да?

Пришла пора улыбнуться, что полковник незамедлительно и сделал.

– С чего это вы взяли, что я коп?

Она пожала плечами:

– Да так… Деретесь здорово.

– Нет, Эльвира, я не полицейский. Увы, или, если вам угодно, слава богу. Скучаю тут неподалеку в одной незамысловатой конторе. Отслеживаю день-деньской биржевые котировки, анализирую в офисной тиши пробегающие мимо фьючерсы, хеджирую риски… Впрочем, все это неважно. И главное – неинтересно. А то, что дерусь… Тут просто. Рос на улице.

– Ясно.

– А вы, похоже, приезжая?

– Заметно?

– Есть немного.

– Из-за того, что я такая вот такая? – Эльвира попыталась жестом передать тот образ, какой, по ее мнению, складывается у других, когда они ее видят. Жест получился очень красноречивым, но по существу – неточным.

Харднетт разубеждать ее не стал. Промолчал.

– Да, я не местная, – не дождавшись ответа, призналась Эльвира и к удивлению Харднетта стала «исповедоваться»: – Я из Сити. Искусствовед. Работаю консультантом в частной галерее. А еще колонку веду по арт-искусству в «Вечерней Газете». Здесь как раз по заданию редакции.

Она протянула висящую на шее карточку аккредитации, и Харднетт, перегнувшись через стол, прочел сквозь ламинирующую пленку:

Международная конференция «Значение красочной поверхности в живописи абстрактного гуманиста Марка Ротко. К триста тридцатой годовщине со дня рождения».

ПРЕССА

Эльвира Райт

«Вечерняя Газета Сити»

– Марк Ротко? – не поверил Харднетт. – Это тот парень, чьи полотна на художественных аукционах бьют рекорды цен?

Девушку сразила его осведомленность:

– Вы в курсе?!

– Имеющий уши… Когда, Эльвира, озвучиваются невероятные суммы, трудно быть не в курсе. Ушки сами на макушке сбегаются. Согласитесь, когда говорят «Ротко», мы слышим «деньги».

– Да, вы правы, Влад. Что есть, то есть. Ротко сейчас в цене. В большой цене.

Харднетт, выражая скорее удивление, чем осуждение, покачал головой:

– Боже, и за что люди выкладывают такие деньжищи?

– Как это за что?! За это… – Эльвира, словно кистью, изобразила сигаретой некую замысловатую геометрическую фигуру. – За абстрактный гуманизм.

Харднетт поморщился.

– Вам не нравится абстракционизм? – заметив его реакцию, спросила девушка.

– Скажем так, прежде всего мне не по нраву сам этот путаный термин.

– «Абстрактный гуманизм»?

– Ну да.

– Отчего же?

Полковник покрутил пивной бокал по часовой стрелке и, не отрываясь от метаморфоз, произошедших с пеной, попытался объяснить.

– Если твой гуманизм абстрактен, то какой же ты тогда гуманист? – Задав этот не требующий ответа вопрос, Харднетт стал крутить бокал в обратную сторону. – А если твоя отстраненность столь человеколюбива, какой тогда ты, к бесу, абстракционист? Не понимаю я всего этого. Искренне не понимаю. – Он поднял глаза на девушку и признался: – А, в общем-то, вы угадали. Не по душе мне все эти бессмысленные мазки и пятна. Они напоминают мне кляксы Роршаха, которыми пользуются психологи. Бррр! Бред. По мне, уж лучше вот так. – И полковник кивком показал на полотна, украшающие стены. – Пусть непрофессионально и коряво, зато с любовью.

– Каждому свое, – даже не пытаясь вступать в дискуссию, философски заметила Эльвира.

– Это конечно, – согласился Харднетт. – Но все же не укладывается в голове, как может называться искусством отсутствие одновременно и формы и содержания. Искусство – это… Это, прежде всего, отношение автора к выбранному объекту, выраженное через воссоздание автором данного объекта. Единство содержания и формы. Желательно – гармоничное. Ведь так, Эльвира? Или нет? Или я в силу своего дилетантства что-то путаю?

– А вы забавный.

– И все же?

Теперь уже девушка кивнула в сторону одной из висящих на стенах работ и спросила:

– Где здесь отношение автора к объекту?

– Нет здесь отношения, – легко согласился Харднетт. – Отсутствует. Может, и есть оно у автора, и скорее всего, есть, но он не смог его выразить. За неимением таланта. Потому это, конечно, тоже никакое не искусство. Но тут хоть объект в наличии. У абстракционистов и того нет.

– Допустим, они выражают свое отношение к отсутствующему объекту. Или даже – к отсутствию объекта. Что вы на это скажете?

– Игра все это, – не принял полковник всерьез подобные утверждения.

– Игра, – не стала спорить Эльвира, лишь добавила: – Азартная.

– И рискованная.

– В чем риск?

– Как в чем? – Харднетт пожал плечами. – Объяснить?

– Ну да, конечно, – кивнула девушка. – Если не затруднит.

– Не затруднит. – Полковник глотнул пива, вытер губы салфеткой и пустился в рассуждения: – Вот смотрите, Эльвира. Некто, пожелавший остаться неизвестным, заплатил на последних торгах аукциона Сотбис сорок миллиардов талеров за работу Марка Ротко под названием «Шафранная полоса». Так, кажется, она называлась?

– Ну-у… – Девушка сделала последнюю затяжку и вдавила окурок в дно глиняной пепельницы. – Так.

– Вот. Спрашивается, что купил этот состоятельный аноним?

– Как что? – не поняла Эльвира. – Картину «Шафранная полоса».

– Глупость говорите, дорогая моя.

– Не понимаю…

– Он купил не картину, он купил зависть к себе многих миллионов сограждан. Вникаете? Просто зависть. Черную зависть, а не «Шафранную полосу».

– А зачем ему зависть? – откровенно удивилась Эльвира.

– На хлеб намазывать, – ухмыльнулся Харднетт. – Или для самоутверждения. Я продолжу мысль?

– Да-да.

– Так вот. Черное это чувство зиждется исключительно на вере тех самых многих миллионов обывателей в то, что картина «Шафранная полоса» действительно стоит сорок миллиардов талеров. А представьте, что они в одночасье перестанут в это верить. Возможно такое? Легко. Сколько тогда будет стоить эта самая «Шафранная полоса»? Как думаете?

– Не знаю.

– Нисколько, Эльвира. Ноль талеров и ноль сантимов. – Полковник показал пальцами эти нули. – Ноль и ноль. Вот в чем риск игры.

– Погодите, Влад, но что может заставить всех и сразу отказаться от подобной веры?

– Да что угодно. Не знаю… – Харднетт пожал плечами. – Самый малый пустяк. Люди за свою многовековую историю массово отказывались от веры и в более значительные вещи, чем какие-то сорок миллиардов федеральных талеров за кусок серой дерюги, перечеркнутый дешевой краской шафранного цвета. Бывало. И не раз. Впрочем, зачем я это вам рассказываю? Вы сами все прекрасно знаете. Не так ли?

Эльвира улыбнулась:

– Нет, Влад, все же вы очень забавный. Очень.

– Находите?

– То вы говорите про сорок миллиардов – «такие деньжищи», то уничижительно обзываете их же «какими-то».

Харднетт вымученно усмехнулся и всплеснул руками: мол, что поделать, если я такой вот. А вслух произнес:

– Все в мире человека относительно, а сам человек противоречив.

Эльвира тут же зацепилась за эту проходную мысль.

– Вы, Влад, на самом деле считаете, что все на свете относительно? – лукаво прищурившись, спросила она. – Вы не верите в Абсолют?

– В ту штуку, которая незыблема, окончательна и служит эвфемизмом понятию «Бог»? – уточнил Харднетт.

– Ну да, в то, что так незыблемо и окончательно.

– Окончательно, как «Черный квадрат» Малевича?

– Как…

Харднетту порядком надоело тянуть пустой разговор, но прервать его на полуслове, встать и спастись бегством, было бы с профессиональной точки зрения низшим пилотажем, а с человеческой – просто нетактично. Поэтому он через силу продолжил светскую болтовню: