Уроки милосердия - Джоди Пиколт

«ХОЛОКОСТ – СПЛОШНОЙ ОБМАН. К ЧЕРТУ ЕВРЕЕВ!»

«ЧЕРТОВ ХОЛОКОСТ ПРИДУМАЛИ ЖИДЫ!»

«У моего дяди там была ферма, условия содержания в лагерях оценивал Красный Крест. Прочтите отчет».

«Да пошел ты, нацистская свинья! Хватит скулить, пора признать очевидное».

«По-твоему, свидетели тоже лгут?»

«Холокост продолжается в мире, пока мы относимся к происходящему так же, как немцы семьдесят лет назад. История нас ничему не научила».

Я щелкаю где-то посредине пятидесятисемиминутного фильма. Я понятия не имею, какой лагерь на экране, но вижу груды тел у крематория – зрелище настолько ужасающее, что поистине невозможно поверить, что это не голливудская постановка. Я вижу реальных людей, у которых так явно проступают косточки, что они похожи на скелеты, обтянутые кожей. С таким потухшим взглядом, что трудно поверить, что это взгляд человека, у которого была жена, семья, другая жизнь. Голос за кадром сообщает мне, что это место, где избавлялись от тел. В печах сжигалось более сотни тел в день. А вот носилки – их использовали для того, чтобы загрузить тело в топку, как я использую пекарскую лопату, чтобы поставить в печь домашний хлеб. В жерле одной из печей мелькает скелет, а мгновение спустя на экране – горсть фрагментов костей. Я замечаю табличку с горделивым названием изготовителя печей: «Топф и сыновья».

Мыслями я возвращаюсь к клиентам Адама, которые выбирают из пепла косточки своих любимых и родных.

Потом думаю о своей бабушке… Меня вот-вот стошнит.

Я хочу закрыть сайт, но не могу заставить себя это сделать и смотрю, как улыбающиеся немцы в воскресной, нарядной одежде идут в лагерь, словно на праздник. Выражение их лиц меняется, мрачнеет, некоторые даже плачут, когда их подводят к топке. Я вижу, как немецким бизнесменам в костюмах приказывают поработать на благо родины: перенести и захоронить мертвых.

Эти люди наверняка знали, что происходит, но не признавались в этом даже самим себе. Или предпочитали закрывать глаза, чтобы их это, не дай бог, не коснулось. И я стала бы одной из них, если бы оставила без внимания то, что сообщил мне Джозеф Вебер.

– Так что? – спрашивает Адам, входя в кухню с еще влажными после душа волосами, но уже при галстуке. Он гладит меня по плечу. – В среду, в то же время?

Я захлопываю ноутбук.

– Наверное, нам нужно сделать паузу, – слышу я свой ответ.

Адам недоуменно смотрит на меня.

– Паузу?

– Да. Мне нужно побыть одной.

– Разве не ты еще пять минут назад просила меня вести себя так, будто мы давно женаты?

– А разве не ты пять минут назад ответил, что и так уже давно женат?

Мэри сказала бы, что отношения с Адамом волнуют меня больше, чем я признаю. Я же считаю себя человеком, который отстаивает свои убеждения, а не отрицает то, что находится прямо перед носом.

Он стоит словно громом пораженный, но быстро справляется с удивлением.

– Малышка, я буду ждать столько, сколько нужно. – Адам целует меня так нежно, словно этот поцелуй – обещание или молитва. – Только помни, – шепчет он, – никто и никогда не будет любить тебя так, как я.

Когда Адам уходит, меня вдруг осеняет, что эти слова можно рассматривать и как клятву, и как угрозу.

Я тут же вспоминаю девочку, с которой мы вместе посещали занятия по религиоведению в колледже, студентку из Осаки. Когда мы проходили буддизм, она упомянула о коррупции: сколько ее семье пришлось заплатить священнику за каймио своего усопшего дедушки – специальное имя, которое дается умершему, чтобы тот взял его с собой на небеса. Чем больше заплатишь, тем больше иероглифов будет в твоем посмертном имени, тем выше авторитет твоей семьи. «Вы полагаете, что это имеет значение в жизни буддиста после смерти?» – поинтересовался у нее профессор. «Может, и нет, – ответила девушка. – Но каждый раз, когда произносится твое имя, ты возвращаешься на землю».

Оглядываясь назад, я осознаю, что следовало поделиться этой историей с Адамом.

Анонимность, по-моему, всегда дорого обходится.

Когда звонит телефон, мне снится кошмар, будто в кухне у меня за спиной стоит Мэри и говорит, что я недостаточно быстро готовлю. Несмотря на то что я формую буханки и отправляю их в печь настолько быстро, что на пальцах появились кровавые мозоли, оставляющие следы на тесте, каждый раз, когда я достаю готовую буханку, на лопате оказываются только выбеленные, как паруса корабля, кости. «Время!» – ворчит Мэри, и я не успеваю ее остановить, как она хватает палочками одну кость, кусает ее изо всех сил, ломает зубы, и те крошечными жемчужинами падают на пол и закатываются мне под туфли.

Я сплю так крепко, что, когда беру трубку и отвечаю на звонок, она тут же выпадает у меня из рук и закатывается под кровать.

– Прошу прощения, – извиняюсь я, когда вновь держу трубку в руках. – Слушаю.

– Сейдж Зингер?

– Да, это я.

– Это Лео Штейн.

Сон мгновенно улетучивается. Я сажусь в кровати.

– Простите.

– Вы уже извинились… Я вас… У вас такой голос, как будто я вас разбудил.

– Так и есть.

– В таком случае это мне стоит извиниться. Я решил, что раз уже одиннадцать часов…

– Я же пекарь, – перебиваю я. – По ночам работаю, а днем сплю.

– Тогда перезвоните мне в более удобное для вас время…

– Вы только скажите, – тороплю я его, – вы что-то выяснили?

– Ничего, – отвечает Лео Штейн. – В архивах нет никаких упоминаний об офицере СС по имени Джозеф Вебер.

– Это, должно быть, какая-то ошибка. Вы пробовали различное написание имени и фамилии?

– Наш историк очень дотошный человек, мисс Зингер. Мне очень жаль, но, похоже, вы неправильно его поняли.

– Я все правильно поняла! – Я убираю волосы с лица. – Вы же сами говорили, что архивы неполные. Разве нет вероятности, что вы просто пока не нашли нужную информацию?

– Возможно. Но пока не найдем, у нас связаны руки.

– А вы будете продолжать искать?

В его голосе слышится колебание, осознание того, что я прошу найти иголку в стоге сена.

– Не знаю, как остановиться… – говорит Лео. – Мы проверим в двух берлинских архивах и по нашим собственным базам данных. Но если не получим никаких веских оснований для…

– Дайте мне время до обеда! – умоляю я.

В конце концов место, где я с Джозефом познакомилась, – занятия по психотерапии – заставляет меня задуматься, что, возможно, Лео Штейн прав и Джозеф лжет. Как ни крути, а он прожил с Мартой пятьдесят два года. Чертовски долго для того, чтобы сохранить все в тайне.

Дождь льет как из ведра, когда я добираюсь до дома Джозефа, а зонтик я не взяла. Пока добегаю до накрытого крыльца – промокаю до нитки. Ева лает с полминуты, пока Джозеф идет к двери. Перед глазами у меня двоится – не из-за проблем со зрением, а из-за того, что образ этого старика накладывается на образ неизвестного молодого, крепкого солдата в форме, которого я видела на экране ноутбука.

– А ваша жена, – спрашиваю я, – она знала, что вы нацист?

Джозеф шире распахивает дверь.

– Входите. Не стоит вести подобные разговоры на улице.

Я иду за ним в гостиную, где осталась на шахматной доске не доигранная нами ранее партия – единороги и драконы замерли после моего хода.

– Я ничего ей не говорил, – признается он.

– Быть этого не может! Она наверняка хотела знать, где вы были во время войны.

– Я сказал, что родители отослали меня в университет в Англию. Марта больше не спрашивала. Вы удивитесь, насколько далеко может зайти человек, если захочет поверить, что тот, кого он любит, лучше, чем есть на самом деле, – отвечает Джозеф.

Тут, разумеется, я вспоминаю об Адаме.

– Должно быть, это очень тяжело, Джозеф, – холодно произношу я, – не запутаться в паутине собственной лжи.

Мои слова как удар – Джозеф вжимается в спинку кресла.

– Именно поэтому я и рассказал вам правду.

– Но… это же не так, верно?

– Что вы хотите сказать?

Я не могу ответить, что точно знаю это, потому что охотник за нацистами из Министерства юстиции проверил его вымышленную историю.

– Концы с концами не сходятся. Жена, которая никогда не натыкалась на правду за все пятьдесят два года… История о чудовище без единого доказательства… И, разумеется, самое большое несоответствие из всего: почему после шестидесяти пяти лет вы сбросили свою личину?

– Я же сказал вам, что хочу умереть.

– Почему именно сейчас?

– Потому что у меня не осталось ради кого жить, – отвечает Джозеф. – Марта была ангелом. Она видела во мне только хорошее, хотя я не мог даже в зеркало смотреться. Мне так истово хотелось стать тем мужчиной, за которого, по ее разумению, она вышла замуж, что я им стал. Если бы она знала, что я натворил…

– Она бы вас убила?

– Нет, – возражает Джозеф, – она бы себя убила. На себя мне было плевать, но я не выносил даже мысли о том, каково было бы Марте узнать, что ее касались руки, которые никогда не отмыть. – Он смотрит на меня. – Сейчас она на небесах. Я пообещал себе, что, пока она жива, останусь тем, кем она хотела меня видеть. Но теперь она умерла, и я пришел к вам. – Джозеф зажал руки между коленями. – Смею надеяться, это означает, что вы размышляете над моей просьбой.