Продавец снов - Александр Журавлев

– Кто вы будете, сударь, как вас величать? – спросил он.

– Я-то? Осветитель Горбатых, – представился верзила.

– Славненько, славненько. Весьма приятно лицезреть вас, товарищ Горбатых. – Режиссёр сделал реверанс.

От такого внимания к своей персоне осветитель стушевался. Переступил с ноги на ногу и упёрся взглядом в пол.

– Вот ответьте мне, любезный, за что переживает публика, когда на арене цирка под барабанную дробь укротитель засовывает свою голову в пасть льву?

– Она переживает, как бы укротитель не стал закуской, – не задумываясь, на одном дыхании выпалил осветитель.

– Не понял? – Режиссёр расширил и без того огромные под линзами очков, глазища. – Копайте, глубже копайте, – настоятельно попросил он. – Поднатужьтесь, голубчик.

Горбатых зажмурился. В одно мгновение его лицо вспыхнуло ярко-морковным цветом, на лбу запульсировала вздувшаяся синяя вена.

Минуты шли, режиссёр терял терпение. Он то принюхивался к осветителю, уже сожалея, что предложил ему сделать последнее, то всматривался в пунцовое лицо. Но для него так и осталось загадкой то, что это были за потуги, в конце концов, окрасившие физиономию Горбатых до свекольного цвета.

– Итак? – как-то по-заговорщически, вкрадчиво прошептал режиссёр.

Момент истины настал. Горбатых вздохнул полной грудью, и как радостную весть, с улыбкой, тонущей в его пухлых небритых щеках, сообщил:

– Нет, скорее публика переживает за льва. Конечно же, за льва!

– Почему за льва? – спросил режиссёр, вытягивая из плеч, как черепаха из панциря, длинную морщинистую шею.

На этот раз осветитель уже не впадал в сомнамбулическое состояние, он посмотрел на стоящее перед ним худощавое тело в метр шестьдесят ростом, отягощённое очками в роговой оправе, как на явление, упавшее с дуба.

– И всё же, почему? – не унимался режиссёр.

Горбатых оглянулся, за его спиной не было никого. Вопрос снова и снова был адресован ему.

– А чего надо-то? – спросил шёпотом осветитель.

– Ответьте! – скрипнул режиссёр.

Тогда Горбатых, сохраняя непробиваемое спокойствие, решил более доходчиво растолковать «некоторым непонятливым» свой ответ, максимально приблизив его к театральному действу:

– Почему за льва? Да потому, что после прыжков с тумбы на тумбу, – начал он излагать ход своих мыслей, – льву не дают даже минутного антракта на глубокий вздох, а сразу же лезут ему головой в пасть. Измученное животное терпит как может, еле сдерживая себя, чтобы не подавиться. И не превратить акт засовывания в трагический финал, в котором застрявшая в его горле закуска вызовет у него удушье.

– Что-о-о?! – взорвался режиссёр, хватаясь за голову.

Негодование прокатилось по залу девятым валом, холодя кровь в жилах присутствующих. Это было разве что сравнимо с горем отца, потерявшего на глазах своё любимое чадо. И тянулось оно намного дольше, чем тужился Горбатых, став в конце каким-то внутриутробным, демоническим.

Когда же волна улеглась, режиссёр, едва не получивший апоплексический удар, обессиленно рухнул в кресло.

– Воды мне, воды! – хрипло выдавил он.

Осветитель расторопно сунул в его руки графин. Проливая на себя воду, режиссёр сделал три больших глотка. Переводя дыхание, он уставился на Горбатых, как на малоизученный вирус, вызывающий головокружение и тошноту.

– Вот что, дитя культпросвета, вы не правы как в первом, так и во втором случае. Хотя, не скрою, ваши рассуждения по поводу зверушки меня очень развеселили. Однако запомните, что я вам скажу, и умрите с этим: публика от первого и до последнего ряда переживает за свои кровные, за то, что, заплатив их, она не увидит во всех красках и подробностях, как укротитель или лишится головы или останется с ней на плечах. А не увидит она этого только потому, что такой же, как ты, недоносок, не удосужился осветить место действа, и всё происходящее на арене сожрала темнота. Это провал. Понятно вам – это провал! Чёрт бы вас побрал! Нет, полудурком или дураком вас не назовёшь – вы далеко не Иванушка из русских сказок. Идиотом тоже – слишком лестно – вы не князь Мышкин. Поэтому, – режиссёр стукнул кулаком по столу, – если завтра во время спектакля эта сцена не будет залита светом, даже более того – захлёбываться, тонуть в эйфории света, то ты, тупая скотина, лучше заранее напиши завещание, поскольку узнаешь, почему и как Иван Грозный убил своего сына. Теперь же – пошёл отсюда вон!

Затем, низвергая негодование на игру Вихляевой, режиссёр стал курить сигарету за сигаретой. Доходя буквально до точки кипения, он взлетал на сцену и личным примером показывал, как надо и как не надо играть. И, заезженная режиссёрским видением героини Никитична, едва переставляя ноги, снова и снова повторяла финал спектакля. И вновь пустой зал оглашался приговором режиссёра:

– Не верю! Не верю! Боже мой, что вы сейчас играете? То-то мне вчера снились покойники. Я буквально присутствую на похоронах. Где яркая игра? Покажите свои душевные потроха! Если в жизни вы прячете их от чужих глаз, то здесь-то, на сцене, выверните их наизнанку. Явите на свет божий, оголите их. Только тогда и только тогда я вам поверю.

У Кузьмича, не искушённого лицедейством, сдали нервы.

– А я верю! – крикнул он, сотрясая стены.

– Скажите, пожалуйста, ещё один защитник нашёлся, – хмыкнул режиссёр. – Кто вы, сударь? Принц на белом коне или Дон Кихот, а может быть, Дон Гуан? Давайте уж сюда, милок, на лобное место. Покажитесь-ка нам во всей своей красе.

Кузьмич подошёл к сцене.

– Так вот вы какой, герой-любовник, – с любопытством разглядывая его, сказал режиссёр.

– Я слесарь, – гордо поправил его Кузьмич.

– Как благородно, какая прелесть! Хорошо, что не кухарка, хотя, если каждая кухарка должна уметь управлять государством, как говаривал вождь пролетариата, то почему бы тогда слесарю не управлять театром? – Режиссёр состроил гримасу, отдалённо напоминающую улыбку. Затем он повернулся к залу и крикнул: – Есть ли здесь кто ещё, верящий происходящему на этой сцене?

– Есть! – подал голос с заднего ряда Альберт.

– А вы кто будете, милостивый государь? – несколько удивлённо осведомился режиссёр. И в ожидании ответа театрально поднёс к уху ладонь.

– Ангел! – прокатилось по залу эхом.

Режиссёр поперхнулся.

– Да-а-а-с, ничего не скажешь, весёленькая компания у нас здесь собралась, – с чуть уловимой иронией изрёк он, но что на самом деле в это мгновение у него пронеслось в голове, так и осталось загадкой. – Что ж, утолите и вы наше любопытство, облагодетельствуйте нас, мирских, своим явлением. Потолкуем, рассмотрим ваши предложения. Сделаем выводы. Проголосуем. Может быть, и я, как режиссёр, на что сгожусь.

Ангел вышел из темноты. Скользя по проходу, он стремительно приближался к сцене. Создавалось впечатление, что его ноги едва касаются пола. Вслед за Альбертом к сцене подлетел и Казимир.

– Браво! Браво! – Режиссёр рассыпал перед ним аплодисменты. – Признаться, я чуть было вам не поверил. Сразу видно мхатовскую школу, – режиссёр покосился на Ворона, – что значит мастерство! Я, признаться, сначала подумал, что вы замешаны из какого-то другого теста, этакого воздушного, а вы вполне осязаемый, я бы даже сказал, обаятельный с виду человек. И более того: вы мне кого-то напоминаете.

– Что ж, у каждого есть свои недостатки, – сказал Альберт.

Дверь в зал распахнулась внезапно, будто от сильного сквозняка. Со шваброй и ведром воды, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, по проходу зашлёпала вечная уборщица тётя Паня.

– Всё – антракт! – скомандовала она. – У меня по времени здесь уборка. Заигрались, пора и честь знать, а вы тут всё экспериментируете. Это «так», да это «не так». Можно подумать, с неба свалились или только что на свет народились. Глаза откройте, дети малые. Вы кого жизни учить решили? Никитична не одну войну и не одну революцию пережила! Вот скажите мне лучше, уважаемый режиссёр, кто вчера в театральной уборной в раковине самодельным кипятильником щи варил? Что, у богемы кастрюли не нашлось? Тоже мне, кулинары. Слесарь до полуночи трубы от капусты да от моркови чистил. Поди, слив до самой Москвы-реки засорили, хорошо, что не отхожее место в ней устроили. Хотя, объясняй вам, не объясняй – толку в этом мало, вы всё равно думаете только о своём великом предназначении, витаете где-то там в облаках. А потом наплюёте, нагадите, а ты вылизывай. Вот так и жизнь проходит, – тяжело вздохнула она, – тоже мне интеллигенция – срам один.

Наткнувшись на раболепное лицо режиссёра, тётя Паня всё же смягчила тон.

– Ладно, вы ещё тут с полчаса дурью помайтесь, может, что и родите, а мы с Никитичной пока пойдём ко мне в подсобку, чайку попьём. Да и о нашем, о девичьем, поболтаем.

И четвёрка из мужского населения земли в гробовом молчании одними глазами проводила их до выхода из зала.

– Вот это женщина, ей бы полком командовать! Я бы с ней точно в разведку пошёл, – приходя в себя, как после гипноза, поведал окружающему миру свои мысли Кузьмич.