Мрачная игра. Исповедь Создателя - Сергей Саканский

– Так как же насчет брудершафта? – весело спросил Хомяк, когда страсти улеглись.

– А ты не забыл, – сказала Дуся, – что нам уже пора на станцию?

– Минут восемь у нас найдется.

– Ты собираешься посвятить этому сладостному процессу целых восемь минут?

Пока происходила их мягкая перепалка, Хомяк уже наполнил бокалы, с истинно советской тщательностью разделив это, чьим-то оргазмом подкрашенное шампанское, на четыре равные части.

Обогнув рояль с запада (его отражение в черном зеркале деки добавило нам еще некую толику Африки) Геннадий Иванович Хомяк (явно ему не хватало фрака, манишки, прочих атрибутов эпохи Шредера) изящно, лирически (то есть, напоминая музыкальный инструмент, коим беременно это многозначное слово) изогнул свою блудливую руку в извилистом жесте, и Марина, какбы передразнивая его, сделала то же самое. Выпив, они весьма корректно и целомудренно поцеловались (хоть и в губы, но коротко, хоть и взасос, но символически) и все это было наяву, и Ганышев ясно ощутил, как в момент этого скорбного бесчувствия губ вино все еще течет по их пищеводам. (Я так хорошо помню эту удивительную сцену, что готов извести сотни часов, чтобы создать ее на мониторе – кадр за кадром – красочный, никому, кроме меня, не интересный мультфильм…)

Марина вытерла губы украдкой, лицо ее скривилось от отвращения, никто, кроме Ганышева, этого не заметил, так как он никогда не спускал с нее глаз. Хомяк же, напротив, демонстративно вытерся рукавом, скорчив гримасу: простодушная Дуся была вполне удовлетворена.

– Я хочу сделать то же самое, – вдруг заявил Ганышев.

– Спасибо, – отпарировала Марина. – Как я только что выяснила, поцелуй – не такая приятная вещь, чтобы ее повторять.

– Ты что же – ни разу не целовалась? – задав вопрос, Дуся посветлела лицом, будто бы кто-то прибавил яркости на экране.

– Целовалась, – сказала Марина, опустив глаза. – Один раз в жизни. Одну минуту назад.

– Фантастика, – сказала Дуся.

– Врешь, – сказал Ганышев.

– Что-то мы часто сегодня крестимся, – усмехнувшись, сказала Марина и тут же осенила себя знамением.

Возникла короткая пауза.

– У нас осталось три минуты, – напомнила Дуся.

– Этого хватит, – сказал Ганышев, – чтобы мы успели повторить брудершафт, например, с тобой.

– Я не хочу, – сказала Дуся. – К тому же, больше не осталось шампусика.

– Мы сделаем это на бормотухе, – возразил Ганышев, – но не с Мариной и не с тобой, любовь моя, а с твоим почтенным супругом. Надеюсь, наш Хомячок не откажется от посошка на дорожку?

Ганышеву хотелось выпить, и выпить – немедленно.

– Отнюдь, – согласился Хомяк, и Ганышев с трепетом, ужасом ощутил прикосновение его губ, пахнущих перегаром, женской секрецией, жужкой, но главное – в этом почти Веничкином коктейле была мизерная капля, та самая, в которой, говорят, способна отразиться Вселенная.

– Как ты мог сделать это? – были ее первые слова, когда супруги отправились на станцию – встречать вторую партию. гостей.

– Сделать – что?

– Перекреститься, мой будущий муж.

– Как это – муж?

– По-моему, ты все еще пьян, дуся. Ты в шутку предложил, а я в шутку согласилась…

– Я вовсе не в шу…

– Подожди. Знаю, что не в шу. Вчера я почти что сказала тебе да. Но сейчас… Самое страшное, что существует в человеке – ложь. Я не смогу любить человека, который способен на ложь. Я не смогу переступить с тобой порог храма.

– Я сделал это впервые в жизни, – сказал Ганышев. – То есть, я много врал и лгал, но впервые в жизни моя рука поднялась на крест. Не понимаю, почему это случилось. Клянусь, я никогда больше не повторю этого.

– Клянешься? В самом деле?

– Вот тебе крест.

– Это мы уже проходили. Поклянись кровью.

– Каким образом, душа моя?

– Очень просто, – проворчала Марина. – Надо только суметь добыть кровь. Эх ты? Тебя еще надо многому учить, создавать по образу и подобию…

Она встала, сделала несколько решительных шагов к обеденному столу, взяла зубчатый хлебный нож и протянула Ганышеву. Он взял нож, несколько секунд поблестел себе в глаза ослепительным лезвием и с силой резанул палец Юпитера. Порез был глубоким, но, к счастью, не задел сухожилия… Он и сейчас красуется на моем пальце, и я знаю, что буду носить его всю оставшуюся жизнь, как и ту каплю-Вселенную ее слюны, которую я слизал с губ моего друга.

ВЕЧЕРНИЙ ПАУК НАДЕЖДА

Полчаса пролетели быстро, Марина (ей бы служить сестрой милосердия) трогательно перевязала палец Ганышева, тщательно вымыла пол, превратившийся в ночное небо, усеянное кровавыми звездами, наконец завалились новые гости, и постепенно стал раскручиваться сценарий вчерашнего дня – с той лишь разницей, что гости (при симметричной мере вина) были гораздо трезвее: каждый из них сознавал, что завтра рабочий день и ночевки на даче не получится.

Весь вечер Ганышев пытался поговорить с Мариной, но Дуся полностью завладела девушкой и не отпускала ее ни на шаг, причем, мучимый какими-то бессмысленными разговорами Хомяка о работе, Ганышев издали, из различных углов – видел и крестные знамения, и брудершафты, будто бы Дуся и Марина, с утра запрограммированные, работали над правкой какого-то черновика реальности.

Их псевдо-лесбические поцелуи вызвали раздражение даже у Хомяка: как всякий неверный муж, он сам страдал комплексом ревности, а что касается Ганышева, то он завидовал Дусиным губам, делавшим то, что так желали сделать его собственные губы.

Эта внезапная дружба кончилась весьма неожиданно: поздно ночью, уже в электричке, Дуся предложила Марине пожить какое-то время на даче, в той самой комнате, насладиться свободой и одиночеством и – сколько душа пожелает – упражняться на рояле. Решено было переехать на следующей неделе, предварительно, конечно, уладив это с родителями.

О чудо, чудо, чудо – думал Ганышев, слушая эти речи. Теперь она будет жить в полной досягаемости, я смогу видеть ее, когда угодно, оставаться с нею наедине, и может быть, уже совсем скоро – сердце отказывалось верить – произойдет между нами это смутно обещанное, заветное ДА.

– Нет, душа моя, пойми меня правильно, я пока не могу сказать тебе это слово – слишком оно свято для меня, но мне иногда кажется, особенно по ночам, перед самым засыпанием, что все это вот-вот произойдет. Если ты ждал меня целых двадцать пять лет, можешь ли ты подождать еще несколько недель, месяцев? Ну, не криви рот, это тебе не очень-то к лицу. Пойми: я так же как и ты хочу жизни, своего дома, детей. Но я не могу уступить тебе. Умоляю – не заводи больше разговоров об этом. Это ужасно. Я девушка и останусь ею до тех пор, пока кто-то не снимет с меня фату. Я не обещаю, что этим человеком будешь ты, но… Ну, перестань ты плакать, мальчишка! Я действительно хочу полюбить тебя… Ну, спасибо. Спасибо, что улыбнулся. Сыграть тебе что-нибудь?