Мрачная игра. Исповедь Создателя - Сергей Саканский

– Нет. Ты не прав. То есть, ты, конечно, в чем-то и прав, но… Если бы я могла выразить словами так же гладко, как это умеешь ты! Я говорю: разумеется, на все Божья воля, только цели Его нам совершенно неведомы.

– Может быть для того, чтобы родить на свет какого-то особого, с особой миссией ребенка? – подумал Ганышев.

– Мы этого не знаем, – сказал он, – но если у нас что-то началось, оно ведь не может пройти просто так, верно?

– Что это у нас началось? Я вижу тебя второй раз в жизни, мы только что перешли на ты, а ты рассуждаешь, будто…

– Стоп! – Ганышев хлопнул себя по лбу, так что получилось театрально. – Я не могу отделаться от ощущения, что где-то видел тебя раньше…

– Это бывает, дежавю называется. Из этого даже сделали известный прием…

– Неделю назад, в Цветаевском музее, мы с Хомяком ходили на выставку Сальвадора Дали…

– Нет, я не была, но если кто-нибудь…

– Конечно, пойдем! И… кажется, еще где-то, может быть, в театре?

– В прошлой жизни, – страшным шепотом произнесла Марина, и оба рассмеялись.

Они допили кофе и вышли на воздух. Кажется, падал снег, или это всего лишь навязчивое видение, вызванное непрерывной плоскостью облаков под крылом… Ганышев подумал, что «Лира», куда они обычно ходили с Полиной, не самое лучшее место для встреч.

– Пойдем в кино? – предложил он.

– Пойдем… А на трамвае покатаешь?

– Что? – смысл шутки не сразу дошел до Ганышева, он вдруг подметил, что в ее лице мелькнуло что-то странное, отнюдь не ангельское, но тотчас восстановились прежние черты.

– А поехали на дачу! – вдруг выпалил он.

– Поехали, – вдруг согласилась она.

Ганышев остолбенел, и его глупое сердце отчаянно забилось: неужели все так просто? Значит, она вовсе не… А самая обыкновенная…

– Шлюха, – сказала она. – Признайся, ведь так ты сейчас подумал?

Ганышев прилежно опустил глаза.

– Послушай, – сказала Марина, двумя пальцами осторожно потрогав его пуговицу. – Я вовсе не собираюсь с тобой ночевать. Мы могли бы действительно куда-нибудь съездить, проветриться. Это гораздо лучше, чем сидеть в темном кино, где ты с упорством школьника будешь домогаться моей руки.

– А если я буду просить твоей руки в прямом смысле?

– Увы, – Марина глянула на небеса, показав ослепительные белки, – придется отложить этот разговор до моего совершеннолетия.

Они вдруг принялись хохотать, пристально глядя друг другу в глаза, и так же вдруг замолчали…

– Так что? Поедем?

– Поедем, поедем. Да и вообще… – Марина быстро посмотрела на часы. – Сегодня мне надо быть в общаге пораньше и выдолбить одну гамму. Так что бегом в кино и все. А на эту твою дачу съездим в субботу, с утра.

Ганышев приуныл.

– Во-первых, дача не моя, а моего друга, – скучным голосом проговорил он, – а во-вторых, в субботу там занято.

– Да?

– Ну, там будет что-то вроде праздника, начало сезона… Понимаешь, родители живут там все лето и пол-осени, а зимой обитаем мы, и вот, в эту субботу…

– Ну и что? Поедем на праздник, я люблю веселиться.

– Поедем, – пожал плечами Ганышев.

Эта затея ему не нравилась: он вовсе не собирался знакомить Марину с Хомяками – по разным причинам, не говоря уже о главной: Ганышев с трудом представлял, как Дуся отреагирует на перемену «невесты».

Вернувшись в тот вечер домой, Ганышев принялся думать о своих отношениях с Линой, и ему стало так горько, что нестерпимо захотелось выйти в другое, более спокойное пространство: выпить или покурить травы.

Он позвонил Хомяку, но трубку взяла Дуся, ровным голосом сказав, что муж еще не вернулся из шахматного клуба, и ее подозрительность имела под собой вполне реальную почву, ибо никакого шахматного клуба не было: эта очередная выдумка (прошлым увлечением была рыбалка, с которой Хомяк как-то умудрился принести морскую рыбу) угрожала вот-вот лопнуть под натиском Дусиной ревизии.

Ганышев отыскал заначку в закромах матери (у нее недавно начался очередной роман, и она часто пропадала вечерами) и напился. Чужеродное вещество, попав в его кровь, сделало окружающий мир более податливым: Ганышев позвонил Полине и, как ему показалось, решительно порвал с нею. Вернулась мама, счастливая, пахнущая духами, пахнущая мужчиной, чуть пьяная, и Ганышев, приникнув к ее плечу, все ей, плача, рассказал, во всем повинился – украл ее водку, думал о ней дурно, ибо она не верила в Бога – мама гладила Ганышева по волосам и тоже, наверное, прослезилась.

– Представить не могу, что у меня будут черные внуки…

– Но мамочка! Ее отец был не негр даже, а мулат. В сущности – ик! – она ровно настолько же негритянка, насколько я – еврей.

Поздно вечером позвонил Хомяк, и Ганышев, еще полный химической свободы, взял с него кровную клятву, что он никогда, ни при каких обстоя… Не посягнет… Ибо это единственное, что осталось у него в жизни…

– Не беспокойся, – заверил его друг. – Аскалки вообще не в моем вкусе. К тому же, у меня сейчас такая баба, что тебе и не снилась.

Порвать с Полиной, однако, оказалось не так-то легко.

На следующий вечер она без звонка заявилась к Ганышеву домой и потребовала объяснений. Он был полон какой-то мрачной твердости, он стоял, привалившись к стене, молча наблюдая истерику, а затем вдруг сильно, с омерзением и страхом ударил любовницу по лицу – так взрывают мосты…

– Полина, он не полетит, – изрек Ганышев, удивленно разглядывая свою ладонь.

Кажется, именно в этот момент я впервые заметил подозрительный излом на линии судьбы, по хиромантии предвещающий тюрьму.

– Полетит, – задумчиво произнесла девушка, отерев обагренное пощечиной лицо. – Полетит далеко и надолго.

И вышла, оставив настежь открытую дверь и дымный след сигареты, будто свой собственный призрачный силуэт – критическое свое, параноидальное свое одиночество.

В восемь утра в субботу, Ганышев встретил Марину на «Киевской», в центре зала, у фонтана и, глядя в ослепительные черные глаза, непринужденно болтая, думал: эх, знала бы она, что пришлось перенести ему в эти последние дни… М-да! Знал бы он сам, что придется перенести ему за несколько последующих дней, последующих месяцев, последующих лет…

Возвращаясь в ганышевский период моей жизни, я с кинематографической точностью вижу этот сломанный, как бы за смертью ребенка выброшенный на свалку, игрушечный мир, вижу не в пелене тумана, не в кипении царапин на изношенной пленке, а будто в каком-то четком, полном солнечной искренности дверном проеме. Я плохо представляю стену, в которой прорублена дверь в мою юность, но картина, создаваемая на сетчатке глаз, безукоризненно сфокусирована и необычайно ясна.