Школа насилия - Норберт Ниман

Между прочим, явно всего несколько дней назад она наголо обрила голову, сейчас уже появилась щетинка, сквозь которую просвечивает белая кожа. И вот она уже идет рядом со мной, как будто это самая нормальная вещь на свете, и мы еще не дошли до машины, а я не могу удержаться и быстро глажу ее по голове. Совсем легко. Как бы ненароком касаюсь этой легкой щетинки. На ощупь она, против ожидания, и вправду пушистая. Надя отвечает на это своей типичной короткой усмешкой, скользящей наискосок снизу вверх, для чего она изумленно приподнимает бровь с колечком, и вот так, ты только представь, поднимает голову и прижимается затылком к моей ладони, вот так, конечно, просто чудо. Домашнее животное, которое хочет, чтобы ему почесали загривок, непроизвольно думаю я. Или, скорее, думаю я, похоже на то, что нас связывает старая дружба, которая продолжилась с того момента, когда она, давным-давно, прервалась. Такая вот радость, а мы уже садимся машину. Не сказав до сих пор ни единого слова. Ей-богу. Надя плюхается на сиденье рядом со мной, и только в момент, когда я поворачиваю ключ зажигания, мне приходит в голову, что я имею ни малейшего понятия, куда мы вообще-то едем.

Уже забыл!

— Пожалуйста, называй меня Франком, — наконец говорю я, когда мы выезжаем со стоянки. — Ведь у меня нет никаких уроков в вашем классе, ведь я уже не твой учитель. Ведь у нас нет никаких общих дел в школе. Что скажешь?

И она кивает в ответ, ты представляешь, меня это ошеломило, в моем-то настроении, Надя кивает, больше ничего, никаких колебаний. Да-да, ликует у меня в душе, с ней происходит то же, что и со мной. Какой день!

— После такого начала года, — говорю я, когда мы выезжаем на шоссе, — такое счастье после такого мерзкого начала. Встретить тебя. И то, что ты меня ждала. — Я нарочно это подчеркиваю. А она не возражает. Она не возражает, слышишь, значит, это правда, думаю я, и закусываю удила. Интересно, она представляет себе, срывается у меня с языка, что значит навек похоронить себя в этом бункере? Чувствовать, что приговорен к пожизненному заключению. Каждый день входить к этим учителям, в их учительскую, и в тот же момент превращаться в так называемого коллегу по работе. Того еще коллегу. — Ты, слава Богу, выдержала это два года, кандалы, тюрьму, каторгу. — Боковым зрением я вижу ее левую руку, левую ногу. Колено, на котором стоит школьная сумка. Надя носит джинсы. Я не слишком хороший водитель, не могу даже на секунду обратить к ней взгляд, смотрю прямо вперед в ветровое стекло, так что почти ложусь грудью на руль.

— Прямо и направо, — говорит она, я перестраиваюсь в нужный ряд, делаю правый поворот, и все более мрачная картина утреннего расклада в учительской рисуется у меня в голове. Я вижу, как они сидят, каждый и каждая, на своих традиционных местах. Некоторые, говорят, приходят к семи, ты только представь, Надя, например старый Лембах.

Теперь я завелся, жуткая потребность выговориться слишком долго копилась во мне. Как ни старался я возвести плотину моим разговором с тобой. Этим смешным псевдоразговором. Плотину снесло. Поток моих откровений хлынул, грозя затопить Надю. Я и сам был поражен, но что это меняет. Меня прорвало. И я уже не мог остановиться.

— Лембах и эта новая стажерка, — лавина несется все дальше, сметая на пути нас обоих, — как бишь ее, ах да, Пагеншнитт, латынь и закон Божий. Они всегда садятся подальше друг от друга за стол в учительской, проверяют тетради, готовятся к урокам, откуда мне знать, и, как только входишь в учительскую, сразу натыкаешься на них. И на чудака физика с его тонкими усиками и шелковым шейным платком. А напротив него вечно торчит эта бледная молоденькая ехидна, и зря она старается получить штатную должность, ее ни за что не возьмут. — Я злобствую, я ругаюсь и чувствую облегчение, как пьяный, который наконец начал блевать. — Лембах, — издеваюсь я, — с его поджатыми губами, все время копается в своих пособиях, он их укладывает в геометрическом порядке и постоянно перекладывает, добиваясь совершенства. А ехидна каждые две минуты бросает на него укоризненные взоры. И он отвечает униженной улыбочкой.

Учитель, — говорю я (а Надя говорит, сейчас опять направо), — я даже иногда тихо повторяю это слово про себя. Направляясь к кофеварке, я часто вслух повторяю «учитель», это как удар в лицо. Вот, значит, как ты выглядишь, думаю я, возвращаясь на свое место с чашкой в руке между фикусами, пальмами юкки и коллегами, тоже помешивающими кофе, какое ханжество. Учитель, учитель, учитель, понимаешь, Надя, — говорю я, — от этого можно взбеситься. Эти как бы случайно сдвинутые столы, три так называемые бригадные рабочие площадки, ты же их знаешь, на самом деле забронированные места в кафе. Во-первых, самое большое место, где сидит компания физкультурника Диршки, о Господи, конечно, рядом с кофейной стойкой. Обаятельный Роберт Диршка, мастер по серфингу, планерист, остряк и петух со своим курятником, он травит скабрезные анекдоты, они гогочут. Мне каждый раз приходится протискиваться на свое место мимо этого шоу-одного-клоуна.

Я ведь ничего не имею против их развеселой компашки, — выдаю я, наверное, слишком беспомощно. Между тем мы уже выехали на кольцо, покидаем центр, Надя помахивает сигаретой. — Кури, конечно, — говорю я. — А что можно возразить против таких жизнерадостных, таких безвредных людей. Эта трещотка Эрдман, загорелая дочерна в любое время года, эта восхитительная новенькая, как же ее фамилия, экономика и спорт, Карола Вендт, точно. Серьезно, большинство даже в принципе мне улыбается. Как и друг Леандер Лоренц. Ну, этот красавчик, глупый как пробка, тоже преподает немецкий. Фанат Толкиена, между прочим, я тебе о нем уже рассказывал. Не учитель, а мечта. И кроме того, он каждое утро загораживает мне дорогу, его длинные ноги не умещаются под столом, и он выдвигает стул в проход. И каждый раз так мило улыбается, когда я протискиваюсь мимо.

Я что хотел сказать, Надя… — И тут, пока на нас надвигался красный светофор, я действительно повернулся к ней и при этом нечаянно слишком сильно нажал на тормоз, так что нас здорово тряхнуло и Надя, кажется, по-настоящему испугалась. Потому что ее широко раскрытые, прыгающие вверх-вниз глаза что-то ищут в моих. Такого выражения я никогда в них не видел. Боится предательства, вот оно что, догадываюсь я и, конечно, немедленно прошу прощения: — Я сегодня немного нервный, — оправдываюсь я, и так далее, а тем временем неуклюже нагибаюсь в ее сторону, не прикасаясь к Надиным ногам, нащупываю ее школьную сумку, соскользнувшую с колен во время моего неловкого торможения. На ней спортивные туфли, разумеется, классические кроссовки «адидас» до лодыжек. Но тут и она берется за свой ярко-зеленый рюкзак, наши руки слегка соприкасаются. На полу валяются несколько тампонов, их Надя тоже лихорадочно собирает с пола. Практики не хватает, размышляю я, когда светофор моргает, я включаю сцепление, но из-за идиотского возбуждения так спешу, что мотор глохнет, и еще, и еще раз, мой маленький «фиат» заводится только с четвертой попытки. Честно говоря, он не столько катит, сколько скачет вперед, подгоняемый оркестром автосигналов. Аж шины пищат. — Мне очень жаль, — бормочу я смущенно, — водитель из меня никудышный.

Теперь вдруг вся ситуация представляется мне ужасно неловкой. Я даже не знаю, как выйти из положения, поскольку мне неизвестна сама цель поездки. Не могу же я просто высадить девушку у дверей, это было бы еще бестактнее. Конечно, я стесняюсь, а ты как думал. Но ты не знаешь Надю, я сам был ошеломлен, почти растроган. Столько деликатности. У молодой девушки. Если это и в самом деле чувство такта, а не наивность или недалекость или равнодушие, я и сам не слишком понял, знаешь ли. Сейчас мне кажется, что она сделала единственно правильный, королевский ход, помогла мне выбраться из дурацкого положения. И мое смущение мгновенно испарилось, даже уступило место еще более возвышенному, чем прежде, чувству, когда Надя без обиняков сказала мне, куда мы едем. К ней домой, конечно, то есть до того места, где я ее высажу. К тому же она закурила вторую сигарету и передала ее мне.

И потом, после короткой паузы, она добавила:

— Что ты хотел сказать, Франк?

Франк, сказала она, именно тогда она назвала меня по имени, впервые на ты, у меня чуть сердце не выпрыгнуло, все, все хорошо, все к лучшему. Мне, говорит, это действительно интересно, давай, рассказывай дальше, Франк.

— Что тут интересного, Надя? — осторожно продолжаю я, потому как, несмотря ни на что, что-то здесь было весьма странное, и не только для тебя, любезный мой спортсмен. В самой формулировке. «Мне это действительно интересно». В ее устах это прозвучало немного снисходительно и искусственно. Как на сеансе психотерапии. Да и мне неохота выглядеть занудой, ты и сам понимаешь. Поэтому я говорю, что тут может быть интересного. То есть, говорю, с сопляками нужно уметь, как они выражаются, ясное дело, для них это что-то значит, точнее говоря, для них это все. Сопляков нужно ставить на место, это и есть квалификация учителя. Так они считают. Если умеешь, значит ты высокий класс. Немудрено, что Диршка — их руководящий жеребец. Автоматически, в силу естественной необходимости. У него же несколько спортивных секций, которые задают тон на школьных праздниках, и команда сноубордистов в зимнем лагере. С похабными анекдотами и прочим. Кнут и пряник, такова их волшебная формула. И по неизвестным причинам я тоже имею сомнительную репутацию любимца сопляков. Я бы мог в любое время подсесть к ним, Надя, на полном серьезе, они бы приняли меня в свои объятия. Увы, господа, увольте. Это не для меня, ясное дело. Не правда ли? Не для меня.