Тюремные дневники, или Письма к жене - Сергей Мавроди

— Постучи!

(Постучи, дескать, в дверь! Дай охраннику знать, что мы помылись.

Чтобы он нас обратно в камеру отвел.)

— Я никогда не стучу!

(«Постучи» в тюрьме не говорят. Это слово имеет здесь совсем другой смысл. Причем, вполне определенный. Надо говорить: «Цинкани! Отцинкуй!»)

После бани садимся все пить чай. (А как же!) Заодно уж надо и с новеньким поближе познакомиться. С полковником Васей. Статья — мошенничество. Какая-то там строительная афера.

«Строили, — как он образно выразился, — воздушные замки. Да, строили! Да, нарушения были, и вообще все это было незаконно, что мы делали. Но разве я один был?! Все ведь в этом участвовали. Все!! Но все потом соскочили, а я между пиздой и ухом остался. Но так даже лучше! Зато я теперь ромашки не рву (сяду — не сяду)! Я уже в тюрьме… Самому близкому другу достаточно было снять трубку и позвонить, и ничего бы этого не было! А когда жена ему позвонила, он сказал: «Вы не туда попали!..» А как я ему жизнь спас — это он уже забыл?! Когда он пьяный из машины выпал, кто его всего окровавленного в больницу отвез?! Это он сейчас уже забыл??!!»

В общем, банальная человеческая трагедия. Здесь они настолько привычны, что никого уже не трогают. Обычное дело… Естественно — «все соскочили»! А кому в тюрьму охота? Естественно, — «Вы не туда попали!» Мало ли, кто там кого спас? Что же теперь, всю жизнь об этом вспоминать? Да и когда это было?.. Ну, отвез ты меня тогда в больницу… Ну, и что? А что тебе, собственно, оставалось делать-то?

На дороге, что ли, меня бросить? Так за это отвечать бы пришлось. По закону. Не оказал помощи!.. Мы же вместе были…

В целом, первое впечатление наш новый сотоварищ произвел довольно жалкое. Крупный, полный и немолодой уже (сорока семи лет) мужчина с прекрасным экстерьером и хорошо поставленным, звучным и сильным голосом. Словом, классический тип «большого начальника». («Моя секретарша… моя служебная машина… меня вызвал к себе мой министру…») Когда-то, судя по всему, спокойный, властный и уверенный в себе человек. Эдакий барин! Снисходительно-надменный, важно-неторопливый и вальяжный…

Но все это уже в прошлом! В далеком-далеком прошлом. В той… иной жизни!.. Там и остались навсегда все эти «министры… машины… секретарши…» Все это было сто лет назад и на другой планете. На Луне! Да и вообще не с ним! Не с тем жалким, задерганным, затравленным и запуганным суетливым существом, обитателем камеры N 234 тюрьмы «Матросская тишина», которым он сейчас является. В тюрьме он пока и всего-то чуть больше месяца, но этот месяц — поистине «длиною в целую жизнь». К тому же, как выяснилось из разговора, до нас его тут уже слегка «попрессовали». Поперекидывали из камеры в камеру. Эта у него уже четвертая. В первой он пробыл две недели, во второй — три, а в третьей — всего две ночи. Теперь несчастный полковник прямо-таки панически боится, как бы его не забрали и отсюда. А потому вздрагивает и замирает при малейшем шуме в коридоре. (Не за ним ли идут?! Сейчас опять: «С вещами!») Тем более, что здесь, у нас ему, по его словам, «очень понравилось».

(Неудивительно! Ведь до нас он сидел вообще с блатными. «Все они в наколках! Как ночь — все колоться начинают!.. Везде: в шею, в ноги, в руки… А я лежу и не знаю, чего ждать! Что сейчас со мной будет?!»)

Все мысли и разговоры у него сейчас только об одном: как бы побыстрее на волю выйти! Тюрьма ему представляется каким-то дантовским адом. «Только бы выйти! Мне теперь ничего больше не надо!

Никаких денег! Лишь бы жить спокойно! Просто жрать, пить, спать, баб ебать! Хоть в нищете!» (Хм… «Жрать, пить, баб ебать…» Однако, какие-то странные у него представления о «нищете».)

Впрочем, напоследок, уже в самом конце нашего на этот раз подзатянувшегося чаепития, наш бедный Вася пытается даже сострить:

«Ребята, сегодня же двенадцатое апреля — день космонавтики! А вдруг сейчас прилетит за нами ракета, и все мы на Луну полетим!» — «Вася, да мы уже и так на Луне!»

13 апреля, воскресенье

Тоже тихий, спокойный, хороший день. Никаких событий. (Пропади они пропадом!)

Вася с Цыганом отправились на прогулку, Вите же с Костей что-то не спалось (как я уже писал ранее, днем они обычно спят — ночью на решке на дороге работают). Пользуясь случаем, поинтересовался их мнением о нашем новеньком.

— Какой-то, — говорю, — он все-таки замученный…

— Это ненадолго, — уверил меня искушенный и многоопытный в таких делах Витя (все-таки шесть с половиной лет в тюрьме!). — На общак вообще такие крендели заезжают! В цирке не увидишь. Такие клоуны.

Скажем, болезни. Заезжает он грязный, насекомые по нему ползают, запах… Ну, вот представь, к нам в хату такой заедет! Ну, нечего делать, его всей хатой моют, стригут наголо, одежду дают. А куда деваться? Ну, он сначала жмется неделю, две… а потом распрямляется — человеком становится! Через две-три недели он уже кричит: «Я мужик! Дайте мне чаю, курево! Я мужик!» А еще две недели назад ходил, на собственный хуй наступал.

— Да, — подхватывает Костя, — такие бесы заезжают!.. Один три года в лесу жил. Из Чувашии приехал, нору в лесу под Москвой вырыл и жил там. Питался тем, что бутылки сдавал. Он в камеру когда вошел, у него ноги по колено черные были. Запах от них!.. Мы его недели две отмывали только.

— А посадили-то его за что?

— Рекламный щит алюминиевый спиздил. Двести килограмм.

— А вообще, Серег, некоторым в тюрьме даже лучше. Я вот, когда на Бутырке сидел, там один у нас был из Ростовской области. Город Шахты. Смотрю, сидит в уголке, ест сечку. Я ему говорю: «А чего так, пустую-то? Положи масла, сгущенного молока». Ну, он мнется: да ладно, не надо, мол. Ну, я сам тогда положил, размешал… он стал есть: «Это просто крем-брюле какое-то!.. Вить, — говорит, — я колбасу ел на воле полгода назад. А сигареты вообще никогда не курил». И так они все там живут. Весь город так. Уровень жизни такой низкий.

Вечером Костя с Витей курят травку (соседи подогнали). Предлагают попробовать и мне, но я, разумеется, отказываюсь.

— Слышь, Серег, а чего ты все пишешь-то?

— Ну… что-то вроде дневников. Так… для себя, на память.

— А!.. А я думал — стихи. Тут многие в тюрьме стихи начинают писать. Один даже книгу потом издал. Я читал. Причем, я этого человека знал лично, в одной хате с ним некоторое время на спецу сидел.

(Спец — маленькие и относительно комфортабельные камеры. Общак — большие, «общие» камеры, на сто человек и больше. Последний круг местного ада. Точнее, предпоследний. Последний — карцер.)

— А его тогда перебрасывали все время: то на общак, то опять на спец. И стихи у него соответственно менялись. На спецу — все, в основном, лирические, а на общаке — явно блатной уклон. «Друг ушел на этап!..