Дикий сад - Марк Миллз

Глава 16

После неспокойной ночи он проснулся поздно, но новый день принес с собой и новую ясность. Он не стал сдерживать мысли, отпустил воображение, предоставив ему нарисовать то, чего не было, или, по крайней мере, дать иную интерпретацию тому, что было, а уже потом, успокоившись, заставил себя думать только о том, что не ставило под сомнение сделанные выводы.

Решимость несколько пошатнулась, когда Адам спустился в кабинет. Полной уверенности не было, но, похоже, кто-то проявил интерес к его лежавшим на столе бумагам. Топография рассортированных по темам заметок определенно изменилась — одни стопки сместились к соседним, другие выглядели чересчур аккуратными. Первым делом он еще раз просмотрел бумаги, нашел листок с записями, имевшими отношение к смерти Эмилио, и сжег его.

Из кабинета Адам направился в расположенную в южном крыле кухню. Владения Марии — просторное, с высоким сводчатым потолком помещение — отличали порядок и чистота. Самой хозяйки видно не было, хотя в воздухе стоял резкий запах какого-то моющего средства. Пошла на воскресную службу? Может быть.

Он огляделся. Столы и полки чистые. Свежие фрукты и овощи аккуратно разложены на глиняных подносах. Медные плошки-сковородки расставлены по полкам слева направо в порядке возрастания размера. О том небольшом пире, что Мария устроила для него и синьоры Доччи накануне вечером, не говорило ровным счетом ничто.

Начинался ужин, как обычно. Заметно утомленная вылазкой во Флоренцию, синьора Доччи тем не менее подробно описала поездку, в программу которой входило посещение старой подруги: «Ее муж — гомосексуалист, и она, прожив с ним столько лет, никак не может с этим смириться». Далее последовало перечисление многочисленных покупок — от сдобренного фенхелем салями до антикварной трости, которую хозяйка передала Адаму через накрытый на террасе стол.

Настоящим украшением трости была вырезанная из слоновой кости рукоять в форме человеческого черепа.

— Весьма кстати, — заметила синьора Доччи. — Буду сжимать ее до самого конца. И не имею ничего против такого напоминания.

Опасаясь, что разговор может увлечь его к опасным глубинам, Адам повернул к мелководью и спросил о выставленных в кабинете черепах.

— Мой отец был натуралистом, ботаником. Это уже потом его заинтересовала археология. Он вообще многим увлекался. Теперь я понимаю, что ему не хватало четкого ориентира, цели, на достижении которой он мог бы сосредоточиться. В то время такая разбросанность казалась нам чем-то интригующим, забавным.

Что же касается черепов, то они действительно принадлежали орангутангам и служили напоминанием о семейном путешествии в голландскую Ост-Индию, предпринятом еще в прошлом столетии. Синьора Доччи сказала, что уже не помнит, возражала ли ее мать, когда отец предложил всей семье отправиться с ним через океан. Она вообще почти ничего не помнила о том периоде своей жизни, поскольку в 1884-м, когда пароход вышел в море из Ливорно, ей едва исполнилось шесть лет.

— А виноват во всем ваш мистер Дарвин с его теориями эволюции и естественного отбора. Мой отец, будучи натуралистом, оставался человеком глубоко религиозным, строгим католиком, и принять новые идеи ему было нелегко. Двадцать лет он сражался с ними словесно, а потом отправился на поиски доказательств, которых так недоставало в споре. И нас потащил с собой через полсвета.

Ее воспоминания, пусть и обрывочные, остались яркими и живыми. Она помнила, какой роскошной была занимаемая родителями каюта, помнила, как меняли привычные очертания знакомые созвездия, как с приближением к Суэцкому каналу опустился за горизонт хвост Большой Медведицы. Внимание ее к сему феномену привлек один шотландец, бывший на много лет ее старше. Они даже подружились, чему, как она поняла много позже, поспособствовало увлечение ее няни неким Уолтером Д. Пеплоу (инициал «Д.» в данном случае, как пояснила сама няня, означал «дурень»).

Уолтер Д. Пеплоу объявил себя знатоком во всем, что касалось погоды, для доказательства чего им было предъявлено соответствующее оборудование. Капитан даже отвел ему свободный уголок на корме, где метеоролог установил термометры и прочие хитроумные штуки. Но более всего он гордился устройством, которое называл «барографом Ричарда» и которое, пребывая в подвешенном состоянии в каюте, давало точные данные о состоянии атмосферы и при этом никак не реагировало на качку. Мистер Пеплоу неустанно доказывал всем и каждому, что корабли, желающие избежать опасностей внезапного шторма, должны быть оснащены этим замечательным прибором. Его главная цель состояла в том, чтобы убедить голландские власти на Яве оборудовать барографом все правительственные суда, бороздящие коварные воды Ост-Индии, и таким образом заработать состояние.

К сожалению для мистера Пеплоу, их корабль пересек Индийский океан без малейших происшествий. Не получив возможности предупредить капитана о грозящих погодных катастрофах и продемонстрировать на деле достоинства барографа, он посвятил себя исследованию океанских течений. Главным научным инструментом были пивные бутылки с вложенными в них записками. Бутылки мистер Пеплоу бросал за борт, а для пополнения запасов использовал юную синьорину Доччи, которой поручалось уносить их тайком из корабельного буфета. При этом количество бутылок неизменно превышало число посланий, которые писала под его диктовку и в его каюте упомянутая выше няня.

Вполне возможно, что какая-то часть этих бутылок достигла далеких берегов и вложенные в них записки были отправлены, о чем просил мистер Пеплоу, в Глазго, на его домашний адрес. Так или иначе, неутомимый исследователь об этом уже не узнал. Через шесть месяцев после их прибытия на Яву захваченный тайфуном голландский почтовый пакетбот затонул со всем экипажем неподалеку от острова Селебес. В списке пропавших без вести и предположительно погибших значился Уолтер Д. Пеплоу. «Дурень, — сказала тогда няня. — Так и вижу его в конце с этим дурацким барографом и торжествующей улыбкой. Наверняка кричал что-нибудь вроде: „Теперь видите?! Я же вас предупреждал!“»

Новость о преждевременной гибели метеоролога достигла Доччи незадолго до того, как семья, проведя изнуряющий год в тропиках, собралась домой. Большую часть этого времени они жили на Борнео, поскольку именно там обитают орангутанги, огромные обезьяны, ради которых ее отец и обогнул полсвета.

Воспоминания о пребывании на острове, пусть и обрывочные, поражали точностью. Ей хорошо запомнился некий голландский джентльмен, добрый и учтивый, неизменно, несмотря на жару и влажность, выходивший к обеду в плотном черном фраке. Мужчины постоянно курили сигары и пили джин и горькую. Запомнились черные зубы аборигенов — у них это считалось красивым, — молочно-белые воды у коралловых рифов и дымки вулканов, поднимающиеся туманными струйками в ясное голубое небо. А еще там был лес, девственный и суровый, скрывавший все и не признававший никого. В лесу они по большей части и жили — под густым зеленым шатром, куда лишь изредка проникал луч света, на подстилке из перегнивших листьев. В лесу нет панорамных видов, нет горизонта — только деревья, окружающие тебя со всех сторон, — но есть постоянное ощущение неминуемой смерти.

Синьора Доччи хорошо помнила аборигенов Суматры, частенько прятавшихся на деревьях от рыскавших по лесу тигров. На Борнео тигры не водились, но там обитал banteng — дикий буйвол, — и его боялись не меньше. Зверь этот атаковал беспричинно и внезапно. Однажды из бамбуковой чащи, оставив за собой след шириной с тележку, вырвался носорог. Но хуже всех были змеи, надолго ставшие главными персонажами детских кошмаров. Бывалые люди рассказывали, что королевская кобра может гнаться за человеком много миль и спастись от нее можно, бросив на землю какой-нибудь предмет одежды — змея атакует его, а ты выиграешь несколько драгоценных секунд.

Однажды утром, вспоминала синьора Доччи, они обнаружили в деревянной клети гигантского питона — чудовище проглотило их козу и, раздувшись, не смогло выбраться наружу.

Но конечно, самые яркие и самые тревожные воспоминания были связаны с ее отцом, физическое, а потом и душевное состояние которого постоянно ухудшалось. Все свое время и силы он отдавал орангутангам — либо охотился на них, либо обрабатывал их шкуры и черепа. Из самодельной покойницкой он выбирался измотанный, распространяя жуткое зловоние, с руками, обожженными мышьяковым мылом — им приходилось мыть кости, чтобы отпугивать насекомых. Ножки его рабочего стола всегда стояли в чашках с водой, служивших преградой для вездесущих муравьев, которые тем не менее все же добирались до готовых образцов. Когда отец начал воспринимать это как личное оскорбление, мать забеспокоилась всерьез, а когда он пригрозил расстрелять одного из носильщиков за то, что тот тайком потягивал арак, в котором вымачивались шкуры, пришло время заговорить о прекращении всего предприятия.