Дикий сад - Марк Миллз

Что она сказала, Адам не понял — слова простучали мелкой дробью, — но укоризненный тон распознал. Метнув в его сторону испепеляющий взгляд и забрав тарелки, Мария снова растворилась в темноте.

— Она права, — вздохнула синьора Доччи. — Уже поздно, а у меня позади долгий день.

Адам помог ей подняться.

— Спасибо. — Она оперлась на свою новую трость. — Странно, что вы спросили насчет черепов.

— Почему?

— Потому что я как раз сегодня ходила к ней… к Сабинетте. Она теперь в Зоологическом музее во Флоренции.

Адам предложил проводить ее наверх.

— Нет, посидите. Допейте вино. Может быть, если попросите ласково, Мария принесет вам кофе. Хотя я и сомневаюсь, — добавила она с улыбкой. — Доброй ночи, Адам.

— Доброй ночи.

Синьора Доччи пожала ему руку:

— Хорошо, что вы здесь.

Она медленно, неверным шагом прошла через террасу и, прежде чем войти в гостиную, обернулась:

— Я сказала, что отец уничтожил все материалы. Это он так думал. Но я успела спрятать альбом с фотографиями. Если заинтересуетесь, он в ящике под полками, в библиотеке. Ключ за томиком «Потерянного рая» вашего Мильтона.

Именно там Адам его и нашел двенадцать часов спустя, после утреннего кофе, выпитого в одиночку на террасе.

В ящике лежало несколько альбомов с фотографиями, но тот, о котором говорила синьора Доччи, выделялся потертым, а кое-где и потрескавшимся кожаным переплетом. Фотографии внутри тоже выдавали немалый возраст — мгновения времени, застывшие в полустертых, землистых тонах. Много было нечетких, со смазанными, словно спрятанными под призрачную вуаль лицами, что указывало на движение объектов в момент съемки. В особенности это касалось отца синьоры Доччи и выдавало природную порывистость и нетерпеливость, на что хозяйка намекнула накануне за ужином.

Сама же она — в сарафане, чепчике и ботинках на шнуровке, не по годам высокая — явно воспринимала все распоряжения фотографа всерьез и на каждом снимке представала замершей, словно марионетка, с висящими руками и пронзительным взглядом, направленным точно в объектив.

Фотографии располагались в хронологическом порядке, начиная с окончания морского путешествия. На одной из них, рядом с каким-то ящиком на ножках, горделиво позировал стройный, светловолосый молодой человек в темном костюме. Вероятно, это и был тот самый Уолтер Д. Пеплоу, шотландский метеоролог, упокоившийся затем на морском дне. Адам вдруг подумал, что где-то, наверное, есть семья, для которой эта фотография стала бы настоящим сокровищем — в отличие от Доччи.

Представить, что мистер Пеплоу мог проявить интерес и даже увлечься «няней» — на что прозрачно и неоднократно намекала синьора Доччи, — было довольно-таки трудно: последняя выглядела весьма пугающе: приземистая, плотная, с полоской усиков над верхней губой.

На одной из немногих подписанных от руки фотографий отец синьоры Доччи стоял в группе джентльменов-европейцев у бильярдного стола в каком-то заведении под названием «Клуб „Гармония“» в Батавии. Из всей компании только у него и еще одного мужчины волосы не были коротко подстрижены. Густые, с опущенными концами усы скрывали рот и придавали лицу серьезное и даже мрачное выражение, хотя слегка прищуренные глаза говорили, что он, в отличие от остальных, улыбается.

На всех сделанных на Борнео снимках он неизменно представал в белом костюме с черным галстуком и, даже позируя с ружьем над убитым животным, выглядел фигурой слегка комичной. Супруга возвышалась над ним по меньшей мере на полголовы, а неизменная парасоль только подчеркивала разницу в росте. Стоя перед бунгало, удивительно напоминающим современные, они походили скорее на двух участников сделки по купле-продаже, чем на мужа и жену.

Несколько снимков показались Адаму совершенно бессмысленными, как будто кто-то фотографировал кроны деревьев, лежа на земле. Присмотревшись, он разглядел свисающие с веток фигуры. На земле орангутанги выглядели существами весьма грозными. Даже мертвые они производили куда более внушительное впечатление, чем отец синьоры Доччи и уж тем более толпящиеся вокруг, ухмыляющиеся аборигены. Одного огромного самца — косматого, широкоплечего, грудь колесом — специально для съемки привязали за запястья к перилам веранды. Морду великана оживляла выбитая челюсть. Со стороны казалось, что несчастный примат ухмыляется своим мучителям.

Последняя фотография произвела не самое приятное впечатление. Адам торопливо пролистал остальные страницы, закрыл альбом и уже собирался вернуть его на место, но решил иначе и достал из ящика другие. Почему бы и не просмотреть, если уж предоставился такой шанс. Марии видно не было, а синьора Доччи наверняка еще спала после тяжелого дня.

Всего альбомов было четыре, и каждый охватывал двух- или трехлетний период от конца 1890-х до начала 1920-х. Все удостоверяли особое, привилегированное положение, которым семья Доччи пользовалась, к полному своему удовольствию. Скачки, дорогие машины, эксклюзивные отели. Пешие прогулки в Альпах, венецианские гондолы, верблюды и пирамиды…

Адам пролистал альбомы дважды. Во второй раз он положил их в хронологическом порядке и просмотрел внимательнее, обращая внимание прежде всего на синьору Доччи, прослеживая ее путь от неловкой девочки-подростка до элегантной молодой женщины, жены и, наконец, матери. Нашел он и фотографии Эмилио, опровергавшие его частную теорию о том, что первенец в семье обычно уступает в росте младшим братьям. Эмилио с самого рождения отличался худобой и длинными руками и ногами. Внешне он больше походил на мать, от которой унаследовал большие глаза и широкие, высокие скулы. Эти черты в сочетании с вытянутой шеей придавали ему выражение несколько растерянное. Адаму он напомнил то ли какое-то животное, то ли птицу. Маурицио и комплекцией, и лицом пошел в отца — широкоплечий, с тяжелой челюстью, аккуратными чертами. Всматриваясь в Катерину, тогда еще девочку, Адам старался отыскать в ней сходство с Антонеллой, но нашел немногое: густые и прямые волосы да намек на дерзкую усмешку в уголке рта.

Самой последней фотографией был студийный портрет семьи, сделанный в 1921 году в Мадриде. Женщины сидели на продавленном диване; возраст выдавали и первые, пока еще мягкие морщинки на лице синьоры Доччи. Слева от нее сидела Катерина — с типичным для тринадцати- или четырнадцатилетнего подростка хмурым, недовольным выражением. Впрочем, причиной его могла быть и короткая стрижка, которая совсем ей не шла. Мужчины стояли сзади: Бенедетто, глава семьи, по-хозяйски сжимал спинку дивана, сыновья — слева и справа от него. Лоб Маурицио портила угревая сыпь. Эмилио уже начал лысеть.

Чем дольше Адам смотрел на фотографию, тем больше она его волновала, вызывая какое-то неясное, неуловимое ощущение сродни беспокойству. В конце концов он вынул карточку из уголков, убрал на место альбомы, запер ящик и отправился в кабинет.

Он все еще всматривался в снимок, когда появилась синьора Доччи. Она вошла с террасы, и Адам, услышав приближающийся стук ее новой трости, успел сунуть фотографию под справочник и пододвинул лежавшую рядом книгу.

— Доброе утро.

— Доброе утро.

— Выспались?

— Да, — соврал он.

— Это мой разговор, должно быть, нагнал на вас сон.

Адам улыбнулся:

— Нет, я слушал вас с большим удовольствием. Правда.

Ее прогулочные туфли немного запылились; в руке она держала бутылку вина.

— Вы выходили? — спросил он.

— Да, прогулялась немного. Было приятно.

— Что?

— Они так удивились — я снова на ногах. Все обрадовались. Хотя, может быть, и притворялись.

— Уверен, что нет.

— Уверены в чем? Что не обрадовались или что не притворялись?

Он улыбнулся.

Синьора Доччи поставила бутылку на стол.

— К ланчу у Антонеллы. Надеюсь, не забыли?

— Нет.

— Вино из подвала. Хорошее. И не беспокойтесь — не наше.

Войдя в сад через проход в живой изгороди, Адам стащил галстук. Спустившись к основанию амфитеатра, снял пиджак. Открыл блокнот, достал фотографию. И, словно рассчитывая на ее помощь, посмотрел на статую Флоры.

Глупо, конечно, взывать к каменному изваянию, но он принес фотографию не просто так. Причина была, и отрицать это не имело смысла. Что-то в этом саду заставляло его смотреть на мир по-другому. И даже вести себя по-другому. Адам чувствовал это и сейчас, некую пробуждающуюся в нем энергию — не злость, не желание противопоставить себя кому-то, но что-то иное, хотя и близкое. Что бы это ни было, именно оно толкнуло его произнести ту тираду насчет братоубийства. Он знал это точно, как знал и то, что увидел тогда в глазах Маурицио холодный отблеск страха, вины.

Через десять минут на каменной скамье валялись два окурка. И снимок как будто насмехался над ним. Он порывисто вскочил и стал спускаться по тропинке, что вела через лес, мимо поляны Адониса.