Ребенок в мире Эроса - Л. Жаров

В мирской жизни отношение к детскому телу и его половому созреванию было, судя по опубликованным материалам, далеко не целомудренное. В сборнике «А се грехи злые, смертные…» вышедшем в издательстве «Ладомир» в 1999 году приведены многочисленные данные о сексуальной эксплуатации детства в Древней Руси. Девицы могут «навредить» если лезут в алтарь, а мальчикам до 10 лет «нет беды». Впрочем, если девица согрешит до 12 лет — это её вина, а потом — отца и матери. Блуд с отроками постоянно упоминается как в формате «мужелегания со отроки», так и в «девическом кровосмешении». Не оставались в стороне даже младенцы, которых «осязали с помыслом блудным». В ходу было «крадоблудие», т. е. сексуальные действия со спящим ребенком. Бодрствующим же взрослым показывали «скверное научение». Малакия или рукоблудие до «истицания» отроков было, видимо, широко распространенным, равно как «детское растление» и «содомский блуд». Изучившая этот вопрос Ева Левин отмечает, что сексуальная активность среди детей не вызывала особого осуждения, за исключением мастурбации девочек, потому что это могло привести к нарушению девственности. Сексуальное использование детей взрослыми наказывалось умеренными эпитимиями10.

Своеобразным рубежом отношения к телесному миру ребенка и подростка в отечественной истории была эпоха Петра Великого, когда человек с малых лет становился собственностью государства. Уже в первых петровских школах была система угроз и страха, тяжких наказаний и штрафов за провинности. «Вбивание» ума через телесный низ становится обычаем национальной системы образования вплоть до XXI века, против чего резко возражал выдающийся отечественный педагог и врач Н.И. Пирогов. Та или иная степень физической, телесной несвободы, неуверенность в родителях делает тело ребенка «жестким», что, по мнению классика телесно ориентированного психоанализа А. Лоуэна, ведет к нарушению ощущения безопасности и деформирует личность. Телесное насилие над ребенком, равно как и другие виды насилия, типично для русской истории. Высокий уровень рождаемости (вплоть до 70-х годов XX века) делал телесное бытие ребенка предметом второстепенного значения. Современный демографический «провал», ставящий под угрозу выживание и воспроизводство нации, является закономерным следствием не только социально-экономических проблем последних десятилетий, но и обозначенной культурно-антропологической установки.

Следует обратить внимание на разницу в отношении к телесному развитию мальчика и девочки. Как отмечает Г.И. Кабакова, манипуляции с телом новорожденного мальчика в традиционной бытовой культуре имеют цель закрепления трудовых навыков отца и успешной социальной карьеры, а у девочки «программируется» главным образом вступление в брак и обильное потомство11. Гендерные различия многократно усиливают и закрепляют половой диморфизм и чем традиционнее семья, тем в большей степени проявляются различия. В этой связи интересно отметить определенные параллели между традиционной русской семьей и африканской, сохранившей эти традиции сейчас. Среди них спокойное отношение к потере ребенка («бог дал, бог взял») к его отъезду в дальние края и даже к его уходу в другую семью с согласия родителей12.

Ребенок и его тело считались до определенного возраста (8 — 10 лет) невинными, а затем наступало время ответственности его самого и родителей, прежде всего за физическую девственность девочки. Следует отметить, что в русском искусстве и литературе до середины XIX века детское тело как эротический объект еще не было предметом особого интереса. Можно указать только на поэтические шалости А.С, Пушкина, обращенные к совсем юным девочкам, и на его поэму «Царь Никита и сорок его дочерей», построенную на поисках недостающего «любовного огнива» у «девушек прелестных, ангелов небесных». Иные мотивы начинают звучать у Ф.М. Достоевского. Для его героев (Свидригайлов и Ставрогин) тело девочки — бесовское, ибо несет в себе неодолимую притягательную страсть, и чем более оно детское и хрупкое, тем опаснее. Девочка ощущает мощь и силу своего телесного облика, своей незрелости, через которую проступает извечная женская порочность, сгубившая Адама и все человечество и потребовавшая искупительной жертвы Христа. С особой силой это представлено в главе «У Тихона» из «Бесов». Она мыслилась Достоевским как композиционный и идейный центр романа, но уже набранная в корректуре была отвергнута редакцией «Русского вестника», где печатались «Бесы». Поговаривали, что Достоевский якобы сам отказался печатать эту главу из-за возможного возникновения сплетен. Друзья, которым Достоевский читал эту главу вслух тоже нашли, что она «чересчур реальна», что свидетельствует о чрезвычайно болезненном восприятии русским обществом этой проблемы. Многократные попытки литературоведов и психоаналитиков понять была ли реальная подоплека этой ситуации в биографии самого Ф.М. Достоевского ни к чему определенному не привели. Ясно одно — для гения русской литературы сексуальное насилие над ребенком это то, что несвойственно нашей культуре. В воспоминаниях В.В. Тимофеевой приводятся такие слова писателя: «В Риме, в Неаполе мне самому на улицах делали гнуснейшие предложения — юноши, почти дети. …для нашего народа тут смертный грех, а там это — в правах, простая привычка, — и больше ничего»13. Реальная жизнь, где действовали не только страстотерпцы, но и обычные «жирные» персонажи давала многочисленные примеры физического и морального насилия над детьми.

Особое место эта тема заняла в литературе и искусстве «серебряного» века, что совпало с эпохой интенсивной сексуальной эксплуатации детства в России. В монографии Лоры Энгельштейн приводится обширная сводка данных о детской проституции в начале XX века и появлении печально знаменитого образа, придуманного Лео Таксилем — «маленькие молящиеся девочки»14. Детское тело оказалось вовлеченным во все виды обычных, и девиантных сексуальных отношений. Не случайно многие выдающиеся деятели русской культуры, так или иначе, затронули тему детской эротики. Федор Сологуб в «Мелком бесе» впервые в русской литературе попытался разобраться в вопросе, который мучил мальчика Сашу, соблазняемого девушкой Людмилой: «Что же ей надо? Вот они полуобнаженные оба, и с их освобожденною плотью связано принести свою кровь и свое тело в сладостную жертву её желаниями, своему стыду?»15. Далее последовали «тихие мальчики» — андрогины Триродова из «Творимой легенды».

Создается впечатление, что сто лет назад в России произошел мощный выплеск эротической энергии, затронувший все границы и половые и возрастные. Практически все гении «серебряного» века были сексуально «избыточны» с самого детства (А. Блок, В. Брюсов, А. Белый, З. Гиппиус, Д. Хармс, М. Кузмин) и переходили грань «дозволенного» временем и эпохой. Упомянем только основные концепции и их авторов, с возможным личным вкладом в практическое воплощение теории. В.В. Розанов воспевавший «содомическое начало» и своеобразное феминизированное славянофильство, который, по его словам, «с утра песни пел» после того как его 12-летнего мальчика совратила 40-летняя женщина, приводит такую историю: на Кавказе судят персиянина. Председатель суда просит рассказать как было дело. Тот говорит: «Был сад. И в нэм дэрево. Тут я увидэл мальчика такого маленького… И хорошенького… И глазки как у газэли… И волосы — смоль-черные… И животик у него как персик… Присяжные: — Не виновен»16.

Интерес к детской сексуальности смещается в сторону однополых отношений в различных вариантах педо- и эфебофилии. П. Флоренский в «Столпе и утверждении Истины» обосновывает концепцию бисексуальной гипермаскулинности для «пары друзей», указывая на примеры Сократа, Платона, Гёте и самого себя. Отечественная история полна примерами такого рода о чем можно узнать из монографий Л.С. Клейна («Другая любовь» и «Другая сторона светила»), а также сборника “69. Русские геи, лесбиянки, бисексуалы и транссексуалы”, вышедшего в 2005 г. в Твери в издательстве «Ганимед», и ряда других публикаций. В аспекте нашей темы интересно отметить, что многие реальные персонажи и литературные образы мальчиков, вызывавших страсть подходят под категорию «зеленых», «мальчиков-цветков», представителями которых были в античности Гиацинт, Нарцисс, Кипарис, Икар Ганимед; юноши в сонетах Шекспира и другие. Это типичные «пуэры», персонажи гомоэротического сада с его дионисийской зеленью17. Страсть к ним не уступала, если не превосходила обычные отношения и как писал М. Кузмин обращаясь к отроку:

«Его рабом стать неизбежноМне рок прекрасный начертал;Он улыбался слишком нежно, —Я, взявши рабство, не роптал»18

Это не только поэтический образ, но и отражение реальности. В дневнике 1906 года он записывает, обращаясь к своему возлюбленному Павлику: «Я не люблю его, я влюблен в него, как никогда, как кошка, и я плачу от любви, ревности и злости»19.