Битва веков - Александр Прозоров

— Пушкарь рязанский мне три бочки пороха отсыпал, помнишь? — кивнул Андрей. — Так вот они и взорвались. Такая вот случилась незадача. Однако же татары после сей напасти ушли.

— Мыслю, совсем ушли, — ответил Алексей Данилович. — До подхода рати князя Хворостинина дня два али три осталось. Посему окрестности татары пограбить всяко не успеют, и броды им более ни к чему, но вы не расслабляйтесь, княже. Мало ли что…

Следующим днем рязанские пушки грохотали с утра до вечера — однако вблизи дальнего брода не появилось даже малого татарского разъезда. Еще день прошел в тишине и неведении, а на третий — через брод на юг много-много часов шли закованные в броню рати, спешащие догнать и наказать за набег захватчиков. Для дюжины ратников это означало, что их служба завершена.

— Что про битву нашу сказывать, княже? — уже покидая брод, поинтересовался боярин Лавля. — Собранного у убитых оружия на три тысячи сраженных никак не хватит. Самое большее на полсотни.

— Говори: «Вспомнить страшно», — засмеявшись, ответил Зверев. — Ну и про то, что я колдун безбожный. А остальное досужие сплетники и сами додумают. Год-другой пройдет, про доказательства и спрашивать за давностью перестанут.

— Зачем тебе это, князь? Лучше бы других воинов сей хитрости научил.

— Смысла нет, боярин, — пожал плечами Андрей. — Дважды такие хитрости не проходят. Шнур горит долго, заманить врага на место подрыва трудно. Коли многие про секрет знать будут, то вскорости татары уже настороже будут и на месте с дымком толпиться перестанут. Так что на следующий раз нам другую хитрость придумывать надобно. Лучше татарам и болтунам всяким про колдовство и силу нашу нечеловеческую сказывать. Пусть боятся!

В Рязани вместо праздника вернувшиеся служивые люди застали траур. В битве у ближнего брода полегло больше полутора сотен храбрых молодых мужчин, да еще несколько десятков горожан, в том числе детей и женщин, посекло стрелами, что в большом количестве для острастки пускали через стену в сторону лагеря татары. Вроде бы и наугад — да в осаде людей за стены столь много набилось, что промахнуться оказалось трудно. Среди прочих жертв оказался и холоп Андрея Сергей — так и не очнувшийся после давешней стычки у Тысьи.

Правда, свалившаяся на защитников дальнего брода слава принесла и вполне конкретную пользу: когда князь Сакульский стал интересоваться, где ему найти ушкуй до Свияжска, один из купцов предложил доставить его туда бесплатно, в благодарность за избавление родичей от татарской петли. Когда же Зверев со скарбом и людьми погрузился — то за небольшую доплату уговорил корабельщика доставить его и вовсе к самому поместью.

Обреченный

Андрей толком и не запомнил, как провел месяц в выделенном царем уделе из завоеванных земель. Варя, дважды пережившая его смерть: сначала при объезде ближних земель с известием о близости татар, а потом при подрыве пороха на дальнем броде, который в Рязани приняли за жест отчаяния, — совершенно обезумела и не желала отходить от любимого ни на шаг. Путь в земли, что Андрей отвел ее сыну, женщину успокоил мало. Она пребывала в уверенности, что больше с князем уже не увидится, и пила его любовь, как алкоголик — хлебное вино: без ограничений, без памяти, без оглядки на окружающих.

Наверное, она не сумела бы расстаться с любимым вообще — если бы не всемогущий материнский инстинкт. Варя знала, что отведенный сыну удел — это хороший шанс обоим сыновьям выйти из люда «черного» в люд «служилый». Причем — в боярское сословие. И ради этого она собой пожертвовать смогла. Когда через месяц после их приезда у причала остановился купеческий струг, который шел вниз по течению с грузом меда для московского торга, она смиренно позволила князю договориться с корабельщиками и взойти на борт. Это было совсем не трудно — из десяти холопов, что выехали из имения зимой, у князя Сакульского осталось только двое бойцов. Пахома Зверев, пусть и с большим трудом, уговорил сделать для младшего Андрея то же, что когда-то дядька совершил для него: научить искусству владения оружием. Карасик остался для излечения — после тяжелой раны он все еще хромал — и для общей поддержки. Наместнице в первое время наверняка пригодится лишний умелый и преданный воин. Опять же — будет кого к князю послать, коли случится надобность весточку передать.

А в целом, если бы у Зверева спросили, чем он занимался в своем южном уделе — он вряд ли смог бы дать внятный разумный ответ. В памяти всплыли бы лишь горячие поцелуи и бурные ночи любви… О которых посторонним лучше не знать.

По относительно узкой и извилистой Свияге струг спускался только днем — в темноте корабельщики опасались наскочить на берег. Но когда кораблик выскочил на широкую Волгу, то плыли уже круглые сутки. Впрочем, все равно намного медленнее. Как-никак, против течения пробивались. За бортом убаюкивающе журчала вода, день сменялся новым днем, а неделя — неделей. С Волги струг свернул на Оку, миновал Муром, Касимов, Рязань, Коломну. Фактически они шли по южной границе русского государства и Дикого поля. Это Волга далеко по обоим берегам обрела русскую душу. Здесь же все еще немало зависело от крымских разбойников. Тихо сидят — можно жить-поживать и добра наживать. Но только чуть расслабься, зазевайся — вмиг в татарском аркане окажешься. И поволокут тебя, ровно скотину бессловесную, в вечное рабство, в дальние края.

И мысли князя как человека государева все сильнее и сильнее направлялись к этой напасти: как избавить от нее южное порубежье? Как остановить кровопролитие еще до того, как случится предсказанное Лютобором польско-османское нашествие, что истребит само русское имя на всей обширной древнерусской равнине?

В Коломне корабельщики сговорились с артелью бурлаков и вверх по Москве-реке поползли уже на веревке. Это были последние пять дней пути — и князь Сакульский наконец-то сошел на берег прямо у стен Кремля. До ворот своего подворья он дошел, понятное дело, на «своих двоих» — за что и был облит горькими слезами, едва вошел в калитку. Княгиня была на дворе и, увидев мужа, кинулась к нему с такими плачами, словно мужа привезли покойником:

— Милый мой, сердешный! Ой, живой ли вернулся, целый ли?! Ой, страдалец мой долгожданный, ой, родной! Как же ты измучился, как же натерпелся!

— Ты чего, Полюша, счастье мое? — обнял жену. — Ровно мученика с Голгофы принимаешь! Все хорошо, милая. Ничего страшного не случилось. Скорее наоборот. Весьма удачно я на южное порубежье съездил, с хорошей добычей возвернулся.

— Утешаешь только, — всхлипнула Полина. — Какое там «удачно», коли вернулся пеший, голодный и с двумя холопами из десяти ушедших! Сказывали люди, на броде рязанском тебя чуть не в клочья татары порвали и затоптали совсем до полусмерти, насилу отбился, голый и босый остался, кулаками последних басурман побивал. А Басманов Алексей, что всю осаду в покое и сытости за стенами рязанскими просидел, так тот в награду от государя рубль золотой получил!

— Тоже мне награда, — рассмеялся Зверев. — Я ему токмо коней, отплывая, на полста рублей продал, да еще и луков, и сабель, и прочего добра татарского, что на басурманах собрал. Это ему, бедолаге, окромя рубля, ничего не досталось.

— Не надо мне рублей, — снова прижалась к нему Поля. — Только бы ты целым вернулся.

— Вот и вернулся, — поцеловал ее соленые глазa князь. — Траур можешь снимать.

— Какой траур?! — возмутилась женщина, оттолкнула его, отошла на несколько шагов, медленно повернулась вокруг своей оси: — Ты смотри, красота какая! Дядюшка из Гишпании[11] с письмом подарок прислал.

Платье было подчеркнуто строгим, даже аскетичным — но выглядело при этом дорого и чертовски аристократично: черного бархата, оно плавно расходилось от плеч вниз, скрадывая весьма пышные формы княгини, высокий кружевной воротник плотно облегал шею, вынуждая держать голову высоко и даже надменно. Золотое шитье, желтеющее внутри рукавов, бегущее тесьмой по подолу и вдоль застежек, создавало впечатление, что дама настолько привыкла к золоту, что не обращает на него никакого внимания и с равной небрежностью может использовать его как для украшения, так и просто для подкладки.

— Ну как?

— Ты так красива, любимая, что этого не способно скрыть ни одно платье, — улыбнулся Андрей. — Так наш дядюшка князь Друцкий ныне изволит пребывать в Испании?

— Да, дядюшка, там, — немного успокоившись, кивнула супруга. — Отписал, что земли с беглецами от тягот польских он недавно продал все, кроме удела сыновьего, да к родичам с домочадцами и отбыл.

— Узнаю князя Друцкого, — мрачно кивнул Зверев. — Единственный разумный человек во всем литовском дворянстве. Почему я не такой?

Комбинация князя была понятна, как таблица умножения. Затеяв не без помощи князя Сакульского войну в ливонских землях, дядюшка подождал, пока государь Иоанн Васильевич устроит образцово-показательный разгром Ливонскому ордену и всему тамошнему рыцарству, беглецами из разоренных земель населил свои западные поместья, а когда они, возделанные, ухоженные, да еще и пребывающие под защитой непобедимой русской армии, взлетели в цене втрое — благополучно их продал и отбыл к кому-то из родственников, уходя из-под действия царского указа о пересмотре всех земельных сделок знатных родов. Родственников у дядюшки в избытке — он свои колена от самого Рюрика и всей полоцкой владетельной ветки наперечет знал. И если в каком-либо европейском дворянском роду от Турина до Эдинбурга не находилось хоть капли близкой ему крови — этот род можно было смело объявлять простолюдинами. Ну а уж родственник с тяжелым кошелем золота — желанный гость в любом уголке планеты. Умудренный опытом князь учуял смуту и практично изыскал надежный способ избежать всех ее последствий.