Сожги в мою честь - Филипп Буэн

Невеселое молчание подытожило речь. Из-за мерзавцев и горе-специалистов два десятка молодых людей, полных надежд, погибли в пламени. Клуб «421» был разделен надвое, пожар занялся над главной танцплощадкой в передней половине помещения. Из первого зала посетителям удалось спастись. Но не тем, кто танцевал в дальней части. Подвесные потолочные конструкции, софиты, прожекторы обрушились мгновенно. Эвакуация из одного зала в другой стала невозможна. А пожарные выходы в задней части клуба отсутствовали.

Милош нарушил затянувшееся удрученное молчание:

— Я читал, что решение суда сочли жалким.

Канонье кашлянул, поперхнувшись нервным смешком:

— Ха-ха! Приговор совсем не был умеренным — по закону, который Брибаль применил, не видя дальше своей судейской шапчонки.

— Извините, плохо вас понимаю.

— Поясню: для этого типа правонарушений законодательство того времени предусматривало два года тюремного заключения и штраф в размере двадцати тысяч франков.

— Этот тариф и применили?

— Нет. Мэр Сильвен Жуфлю получил десять месяцев условно и небольшой штраф. Управляющий клубом выплатил смехотворную сумму родным погибших и провел за решеткой шесть месяцев, прежде чем уехать в Марокко. Остальных проходивших по делу лишь отстранили от должностей.

— И все?!

— Dura lex, sed lex… Закон суров, но это закон.

Милош изобразил, как рухнул, потрясенный мягкосердечием решения.

— Знаю, лейтенант, приговор просто вопиет о несправедливости. Я и сейчас киплю от негодования. Но что поделаешь? Кассационная жалоба была обречена заранее, Брибаль провел процесс без сучка и задоринки. — Адвокат затянулся — оживить сигару. — Вот еще одна латинская сентенция, которая кажется подходящей к моей профессии: in cauda venenum.

— «В хвосте яд» — намек на скорпиона.

— Да, лейтенант, римляне употребляли это изречение. Знаете, в каких случаях?

— Нет, не знаю.

— Тогда придется вас просветить: так именуется искусство хлестко закончить письмо или ядовитый выпад в беспощадной судебной схватке. Синоним изворотливости: показываешь мирный нрав в начале речи, а в финале жалишь не остерегающегося противника. Я и есть скорпион, лейтенант — умею впрыснуть яд в подходящий момент. Но порой правосудие обуто в железные сапоги, и я бессилен.

Убежденная лишь наполовину, Антония вновь пошла в атаку, не давая хозяину передохнуть:

— Почему вы не попытались привлечь к делу Бонелли?

— Думаете, не пытался, комиссар? Я заявлял о его соучастии. Но и его закон освободил от всякой ответственности, увы.

— Вы говорите о контракте?

— Именно, о чертовски хорошо состряпанном контракте. Бонелли не касалось то, что происходило в клубе «421» — это же предприятие, взятое внаем.

— И платежи, вероятно, шли взятками.

— Вижу, вы хорошо знали Корсиканца…

Горечь на душе и во рту. Антония не смогла сдержать жестоких сожалений.

— Если бы смертная казнь продолжала применяться, эти мерзавцы заслуживали бы гильотины.

Мгновенная вспышка гнева Канонье сотрясла белые стены.

— Нет, комиссар! Я был адвокатом и не могу позволить вам так говорить!

— Даже в этом гнусном деле вы не поддерживаете высшую меру?

— Один из самых яростных ее противников! Смертная казнь — настоящая ересь! — Не фанатик по натуре, Канонье вновь обрел свою манеру общения. — Позволите доказать абсурдность этой меры в двух словах?

— Я вся обратилась в слух.

Канонье раздавил сигару в знак начала действа. Такой же эффект произвел бы взмах рукавов мантии: защитная речь требовала свободы рук.

— Вводя смертную казнь, мы совершили глубокую ошибку — сочли себя равными Богу. А на самом деле действовали подобно дьяволу. — Важнейший момент выступления, голос опустился в самый низ октавы. — Отрубить голову — двойное варварство. Во-первых, убить убийцу значит стать таким же преступником. Во-вторых, раз смерть приговоренного неизбежна, казнь — такое же душегубство… Поверьте, осудить человека на размышления о содеянном — гораздо более суровое наказание, чем эшафот. — Кода, голос повышается до ноты соль. — Таковы мои убеждения, комиссар, делайте с ними что хотите.

Удовлетворенный проповедью, Канонье откинулся в кресле. Ничуть не обращенная в его веру, Антония мрачно усмехнулась в глубине души.

«Что ж, дорогой мэтр, вижу, вас осенил ангел крылом. Не только спина — серьезно пострадала и ваша черепная коробка. Да знаете, что говорят члены мафии, отбыв срок и выйдя из тюрьмы? Что действовали во имя чести! Да, это все, что они выносят из долгого заключения. На жертв им плевать. Ни малейшего раскаяния — они же пуп земли. Убийцы все одинаковы — эгоистичны, эгоцентричны, не заботящиеся о зле, которое причинили. Нет, не вашей дешевой философии изменить мою точку зрения. Останусь при своем мнении, основанном на реальной жизни и непоколебимом».

— Благодарю, мэтр, ваша речь убедительна.

«Убедительна… Расхожий оборот лицемерного толка», — хмыкнул про себя Канонье.

— Вы слишком добры, комиссар.

— И на этой прекрасной ноте мы покинем вас, если только у лейтенанта Машека не осталось вопросов.

Тот отрицательно качнул головой: темы исчерпаны. Антония поднялась, и Милош последовал ее примеру. Комиссар поблагодарила хозяина, но комплименты повисли в воздухе на середине фразы. Звякнул входной колокольчик.

— Вот и она, — просиял Канонье. — Счастлив, что ей удалось освободиться, я должен вас познакомить.

— О ком вы говорите, мэтр?

— О даме, что стоит за дверью. Бывшем президенте ассоциации жертв трагедии «421». Ее единственная дочь погибла в пожаре.

Пусть о гостье полицейские узнали совсем немного — она вызвала самый живой интерес. По просьбе Канонье, лишенного возможности передвигаться, Милош бросился к входной двери. И несколько секунд спустя вернулся с женщиной. Высокого роста, стеснительная, бледноватая, неулыбчивая, разменявшая пятый десяток. Одета в неяркий плащ, светлые кудри скрыты беретом. На лице привычно жила печаль, в глазах редчайшего аметистового оттенка — неизбывная скорбь.

— Мой близкий друг мадам Люси Марсо — комиссар Арсан, лейтенант Машек, — отдал дань приличиям Канонье.

Гостья обняла адвоката, тот взял ее руки в свои и больше не отпускал. Антония и Милош переглянулись. По нежному прикосновению было видно — отношения явно выходили за рамки дружбы.

Наконец мадам Марсо нерешительно обратилась к полицейским:

— Приятно познакомиться. Юбер просил быть пораньше, но моя продавщица задержалась, а я не могла оставить магазин.

— Вы занимаетесь торговлей?

— Да, комиссар — держу небольшое заведение недалеко от храма Нотр-Дам-де-Фурвьер. Религиозные товары. — Дама порывисто протянула Арсан визитку. — Вот, на случай, если захотите связаться. Юбер предупредил, что вы расследуете дело клуба «421».

— Прости, дорогая, — перебил Канонье, — речь не идет о следствии в полном смысле слова. Комиссар наводит справки о трагедии без огласки. Я объясню тебе. — Легкий поклон в сторону Антонии. — С вашего разрешения, разумеется.

Руки Люси в ладонях Канонье дрожали. Отчаяния не скрыть: ее траур по дочери не окончен. С такой неизбывной болью в сердце, как суждено ей дожить остаток лет? Представить это себе Антония была не в силах.

— Охотно разрешаю, мадам имеет право знать.

— Спа… Спасибо, комиссар, — глухо выговорила Люси Марсо. — Если могу быть чем-то полезна, я в полном вашем распоряжении.

«Полезны быть можете, дорогая мадам. Но Жак верно говорит: не в присутствии адвоката».

— Посмотрим. Буду иметь в виду ваше предложение. Что ж, служба не ждет. Мы вас покидаем. Если станет известно хоть что-то, сообщу.

Разговор исчерпан — рассыпавшись в прощальных поклонах, полицейские покинули апартаменты.

Спускаясь по лестнице, Милош с сомнением спросил:

— Что думаете о нашем визите, патрон?

Антония набила трубку, пыхнула — довольная донельзя.

— Думаю, гусеница может обернуться бабочкой, когда захочет.

— Хм… А что сейчас?

— Едем в Ля Домб, мог бы и сам сообразить.

Глава 22. Водомерки

Институт судебной медицины Лиона считается краеугольным камнем Медицинского университета. В его стенах отец криминологии Александр Лакассань{6} заложил основы антропологии, а пионер криминалистики Эдмон Локар открыл первую полицейскую лабораторию.

Ежегодно через морг института проходит транзитом около тысячи трупов. Хотя ИСМ Лиона серьезно уступает коллегам из Нью-Йорка с похоронным счетом 1.000:20.000 и еще более мрачным достижениям москвичей с их тридцатью тысячами мертвецов, производительность труда остается убийственно высокой. Количество вскрытий доводит до головокружения.