Галиндес - Мануэль Монтальбан

– С какой параболой?

– Это кинематографическая парабола из фильма, она не универсальна, однако Норман часто пользовался ею и заразил меня. Да мне к тому же не столько лет, чтобы помнить фильмы 50-х годов. В том фильме одно и то же событие рассказывают разные люди, каждый – со своей точки зрения, а зрителю приходится или выбирать одну из предложенных версий, или на основе всех создавать самому какой-то один вариант. Так было и со мной, когда я начала заниматься Галиндесом. Люди, с которыми я встречалась в Стране Басков по рекомендации директора издательства «Сантолайя», говорили мне не о настоящем Галиндесе, а о мифическом персонаже, и упорно молчали о реальном человеке. Люди, знавшие Галиндеса в Нью-Йорке, делятся либо на страстных его почитателей, либо на яростных противников, иногда на умеренных противников, как Аяла и Уселай, которые удивляются, узнав, что Галиндес не был таким выдумщиком, как они полагали. Но для того чтобы они могли признать это, Галиндесу понадобилось умереть.

– Возможно, его смерть – тоже легенда.

– Он действительно исчез, его действительно пытали, и действительно убили, вполне реально.

– Нет, я хочу сказать, возможно, он пошел на все это, чтобы не выходить из образа, который сам же и создал.

– И поэтому отказался от денег, которые ему предлагали за отказ от публикации книги?

– Ну хотя бы.

– А потом и пытки?

– Что ты можешь знать о том, что сказал Галиндес или о чем он думал, когда его пытали?

Ты сидишь с набитым ртом, оцепенев от этого вопроса, а Рикардо уже перешел к своим проблемам. «Скажи откровенно, детка, что бы ты сделала, если бы к тебе в кабинет явился панк, похожий на попугая, разукрашенный, разрисованный, и отнял бы у тебя уйму времени, да еще и утверждал бы при этом, что оказывает тебе тем самым большое одолжение? Это происходит уже не в первый раз, но сегодня было нечто особенное. Слушай. Является Хосе Сувехон, авангардистский театральный режиссер, из тех, что устраивают представления, где все персонажи лают, кривляются, – и этот тип имеет наглость просить у Министерства, пятьдесят миллионов песет на спектакль, уверяя при этом, что у него есть связи с дирекцией Авиньонского театрального фестиваля и он добьется, чтобы его спектакль был там показан, и с принадлежащей Берлускони транснациональной компанией, которая запишет это все на видео. Я навожу справки по своим каналам и выясняю, что единственная связь этого типа с Авиньонским фестивалем состоит в том, что он – любовник одного из тамошних театральных деятелей, причем отнюдь не из руководства. Ну а что касается видео, то это еще куда ни шло, может оказаться правдой. Я прочитал пьеску – так, ничего особенного, штучка для молодых высоколобых критиков, не больше, но если этому типу отказать, то на тебя набросятся все цепные псы мадридского авангарда и начнут кричать, что во времена Тьерно[15] молодежь поддерживали больше. Кто бы подумал, что социалисты окажутся такими ретроградами и такими прижимистыми! И приходится консультироваться с серым кардиналом Генерального директора. А потом мы приглашаем этого Сувехона и предлагаем ему пятнадцать миллионов – «берешь или отказываешься», – и этот Сувехон хватает со стола гранитное пресс-папье из Эскорила и запускает им в окно моего кабинета, и все это он проделывает совершенно невозмутимо и пристально глядя мне в глаза. Секретарша выходит из себя, я до смерти пугаюсь, а Сувехон спокойно теоретизирует относительно обязанностей государства. При этом он исходит из того очевидного для него факта, что государство – это мелкий воришка, лишенный воображения, воришка, который одновременно играет роль полицейского. Если это происходит при диктатуре, ты проглатываешь все это молча и ждешь, пока наступят лучшие времена, но при демократии государство надо как следует потрясти, дать ему пинка в задницу и посмотреть, что из всего этого выйдет. До этого места я выслушиваю его разглагольствования молча с завидным спокойствием, чтобы не раздражать еще больше несчастную секретаршу, которая и так готова взорваться, слушая, что он несет. Но когда он заявляет, что надо дать государству пинка в задницу – иными словами, мне, потому что в эту минуту я представляю государство, – и посмотреть, что из этого выйдет, я поднимаюсь из-за стола и говорю: «Послушай, дорогой красавчик, дорогой любитель красивых теорий, допустим, что ты дал государству пинка в задницу, чтобы посмотреть, что из этого выйдет, и вышли пятнадцать миллионов. Ты их берешь или нет?» – «Это ультиматум?» – «Да». – «Тогда соберу пресс-конференцию и заявлю, что происки чиновников из Министерства культуры вынуждают меня предложить мою пьесу правительству какой-либо из автономий Испании, например, Пужолю[16]». – «Да Пужоль тебе и куска хлеба не даст, кретин. Как может Пужоль субсидировать постановку пьесы, написанной не просто по-кастильски, но на мадридском диалекте?» – «В пьесе почти нет текста. Там почти все время мычат». – «Тем более. Пятнадцать миллионов за одно мычание и аэробику – это совсем неплохо». И тут он совсем на стенку полез и все мне высказал, да при этом делая упор на свой гомосексуализм. Я вовсе не сексуальный расист. У меня нет предубеждений к сексуальным меньшинствам, и пусть он будет гомиком и кем хочет, но ведет себя прилично. Затем я переговорил с Генеральным, тот посоветовался с министром и заколебался. Поэтому я позвонил Феррасу и попросил переговорить с Клотасом и выяснить, как партия отнесется, если в прессе поднимется шум. Клотас тоже не очень уверен в министре, потому что это независимый министр, он не член партии и не подчиняется ее линии в отношении культуры. Как тебе, а? И так все и зависло – ждем, что скажет министр: поддержит меня или нет, а этот общипанный панк переполошил весь курятник».

– А как называется эта пьеса?

– «Сплин» и подзаголовок «Шлюха и отражение», потому что главный герой пьески – Бодлер, шлюха – должно быть, одна из девушек, что появляются на сцене, а отражение – тень действительности, которую играет мужчина, все время размахивающий руками, словно он флюгер. Вот как бы ты изобразила флюгер?

На тебя находит желание подурачиться, ты вскакиваешь и начинаешь размахивать руками, изображая флюгер.

– Ты что?

За соседними столиками засмеялись и захлопали с явной симпатией, но покрасневший Рикардо силой усаживает тебя на место.

– Какой у тебя винтик в голове отказал?

– У меня приступ творческой лихорадки.

– Тут полно людей из Министерства, и они бог знает что подумают.

– Я поставила тебя в неловкое положение?

– А ты сама не понимаешь?

– Хочешь, я уйду?

– Послушай, а золотой середины нет? Только выставить меня на посмешище или уйти?

Ты не успеваешь ничего ответить – рядом со столиком останавливаются двое, и после секундного колебания память подсказывает тебе их имена – Пилар и Марио, товарищи Рикардо по Министерству и по партии.

– Ну у вас тут и веселье. Можно к вам за столик?

Это спасает положение, а кроме того, дает Рикардо возможность рассказать еще раз всю историю. Они то и дело отпускают шуточки, и постепенно всем становится весело. Все припоминают сходные случаи и пускаются в рассуждения насчет обязанностей государства и учреждений культуры: с одной стороны, они стимулируют творческий процесс, с другой – слишком облегчают его, а в государстве с рыночной экономикой последнее слово за зрителем, которого не проведешь.

– Ты в ловушке. Мне иногда тоже трудно давать позитивную оценку нашим предложениям, потому что в этой стране принято обличать государство, социалистов и блат, но все хотят пользоваться этим государством и блатом в этом государстве, кто бы ни находился у власти.

Голоса их смешиваются с тихим журчаньем других голосов, напоминающим мурлыканье сытых и разнежившихся котов. Из-за завесы сигарного дыма выплывает к тебе образ благообразного Франсиско Аялы, каким ты увидела его сегодня утром – сухопарый, с орлиным профилем, образованный, с отличной памятью и такими молодыми, быстрыми движениями. И хотя ваши отношения к Галиндесу расходились, ты чувствовала себя под защитой его опыта и знаний, его безупречной оценки прошлого. «Нью-Йорк, смерть и Принстон, этот остров эстафеты и воспроизводства знаний, дали мне хорошую пищу для размышлений о духовной власти и о власти науки. Как вам известно, Принстон – один из университетов, входящих в «Лигу плюща». Как Йельский, совершенно верно, это университеты с именем, с родословной, и стены их увиты благородным плющом, этим символом духовного аристократизма в Соединенных Штатах. Там созданы для учебы все условия, вы не найдете таких нигде и уж тем более в Испании, в Испании, какой она была в годы моей молодости. Когда я был молод, в университетских кругах Испании уже говорили о модернизме – современность или верность исконным традициям. Воплощали этот упрощенный взгляд на проблему Унамуно и Ортега-и-Гассет, пользовавшиеся большим авторитетом. Мне был ближе Ортега, потому что меня всегда раздражала фольклорная Испания, ее исконные традиции, так ценимый традиционализм, которые вполне могли стать питательной средой для всего низменного. Прогуливаясь по университетскому городку Принстона с Америко Кастро и с Висенте Льоренсом, мы сравнивали разные времена и разные места. Как просто было набираться знаний в Соединенных Штатах и как трудно в Испании! Философ-идеалист или экзистенциалист связал бы это со способом бытия, с чертами характера, но я знал тогда и знаю теперь, что это не так. И не потому, что я социалист, – просто я немного социолог и работал как социолог. Гегемония является производным из состояния экономики. Богатые страны обязаны знать больше. А кроме того, богатство уничтожает зависть, которая является результатом страха, что другие ограничивают твою свободу. Когда Висенте ушел из Принстона, я занял его место. Он оставил мне в наследство дом, здоровенного кота, который был похож на тигра, и вечно пьяную прислугу, которая переворачивала вверх ногами весь дом раз в неделю, для чего приезжала из своего дома в Пенсильванских горах. Однажды она решила забрать с собой кота, уверяя, что в горах ему будет лучше, но через какое-то время сообщила нам, что кот исчез. Мне стало жалко бедное животное. Я представил, как тот испугался, и заставил ее искать его, но тщетно. Прошло много месяцев и как-то в субботу, этот день я никогда не забуду, незадолго до Рождества, я различил, как за двойными оконными стеклами что-то движется, и, когда открыл, в комнату впрыгнул беглый кот. Он прошел много километров, чтобы вернуться домой, его вел таинственный инстинкт: кот шел, чтобы обрести утраченное счастье. Мы никогда не выбираем плохого – нам его навязывают тем или иным образом, и надо всегда двигаться к чему-то лучшему». – «А вам не кажется, что история Галиндеса чем-то напоминает историю кота, который стремился вернуться туда, где был счастлив?» – «Не хочу его обсуждать и повторяю, что знакомство наше было весьма поверхностным. Он заставляет меня вспомнить две строки из Гельдерлина, которыми однажды характеризовали мое творчество: «Если есть у тебя и разум, и сердце, показывай лишь одно что-нибудь, ибо в противном случае будешь проклят». Возможно, Галиндес был слишком внутренним человеком: из тех людей, душа которых всегда распахнута тебе навстречу, которые ничего не таят. Может, такие это замечательные люди, но почти всегда они – очень нужные. Послушайте меня, и мой совет вам пригодится, идет ли речь о конкретном человеке или о целом народе: если кто-нибудь утверждает, что он очень искренний, держитесь от него подальше, – рано или поздно он вам сделает какую-нибудь гадость».