За тридевять планет - Георгий Попов

Ну, скажу вам, каждый огурчик был величиной с полено. Читатель, возможно, примет это за гиперболу…

Ничего подобного. Я сорвал три огурца, и все, свободного места в корзине уже не осталось. С трудом я втиснул еще два, поменьше, а помидорчики, величиной с наши арбузики, пришлось уже нести в подоле. По дороге мне попалась дыня, тоже довольно порядочная, примерно с трехмесячного поросенка. Я сорвал и дыню, это не составляло большого труда, и понес ее под мышкой.

«Ну, Эдя, тебе определенно повезло!» — подумал я, радуясь, вернее продолжая радоваться и восхищаться, что попал на эту, а не на какую-нибудь третью планету. Что бы я делал на Луне, где и травинки не сыщешь, или, скажем, на Венере, где жарища — спасу нет… А здесь и люди обходительные, можно сказать, вполне гуманные люди, и в пище у них, видать, не бывает недостатка. Все так и прет, ешь — не хочу.

Мне пришло в голову чем-то отблагодарить тетку Соню, что называется, умаслить ее. Огурчики и помидорчики — это хорошо, думал я, но что бы еще, что бы придумать этакое земное, необыкновенное?.. И вдруг — точно током пронзило всего: а что, если врезать в дверь замок?.. Как же, думаю, без замка, только чересчур наивные люди вроде тетки Сони (здешней тетки Сони, разумеется) не запирают своих сундуков и квартир…

У нас на Земле они (не сундуки и квартиры, а наивные люди) еще при царе Горохе перевелись.

А надо сказать, замки — мое хобби, моя страсть.

Еще в детстве я любил разбирать и собирать их, все подряд, какие попадались… Со временем я так наловчился, что и сам стал кумекать, то есть изобретать — и каждый раз все новые и новые, с фокусами и секретными пружинами. Открыть такой замок — ого, попробуй-ка!

Сказано — сделано. Не тратя времени даром, я метнулся в свою комнату-боковушку и, опустившись на четвереньки, заглянул под кровать — там у меня стоял ящичек с разными инструментами. Увы! Это там, на Земле, он стоял, а здесь никакого ящичка под кроватью не оказалось. Как будто его и не было никогда.

— Ладно, как-нибудь потом… Не уйдет, — сказал я, но мне все же не терпелось. Вот так не терпелось. Выйдя на кухню, я заглянул под печь, в буфет, на полати (здесь тоже есть полати) — черта с два, — как в воду канул. Тогда я вышел, приставил лестницу к стене (кстати, лестница была деревянная) и залез на чердак. Туда, сюда — нет ящичка. Меня даже зло взяло. Хотел сделать доброе дело, и на тебе!

Для любителей замечу, что чердаки на этой планете не представляют собой ничего особенного. Какое-то тряпье в углу, старые школьные тетради. Я взял одну тетрадку, раскрыл ее… «Папа, мама…» Должно быть, еще тетка Соня писала, когда ходила в школу… Сверху свисает паутина. Довольно липкая паутина. Я понюхал, но запаха не почувствовал, из чего заключил, что она и не пахнет.

V

Тем временем воротилась и тетка Соня. Вместе с нею пришла женщина, тоже старуха, в которой я узнал Пелагею, мать Фроси и капитана Соколова.

Они явились в тот самый момент, когда я разложил на столе дары здешней природы и снова вышел во двор.

— Полюбуйся на красавца! — сказала тетка Соня, кивая в мою сторону.

— Да уж куда хуже! Можно подумать, Эдя, что ты не на курорте, а в космосе побывал, — буркнула Пелагея. Ее слова меня задели, но не слишком. Ведь и там, на Земле, она недолюбливала меня, хоть и втихомолку, а недолюбливала, это точно. Бывало, здравствуй да прощай, вот и весь разговор.

Тетка Соня поднялась на крыльцо и переступила через порог. Пелагея следом. Я немного задержался, так, самую малость, а когда вошел, то увидел заключительную сцену из комедии Гоголя «Ревизор», то есть совершенно немую сцену, — я запомнил ее со школьной скамьи.

Тетка Соня сидела у окна на лавке, сцепив на груди руки. Ее лицо выражало и страдание, и недоумение, и сожаление. Казалось, у нее разболелся зуб или засосало под ложечкой. Пелагея стояла ко мне спиной. Я не видел ее лица. Но по сжавшейся и отпрянувшей назад фигуре, по тому, как старуха развела, вернее — растопырила руки да так и забыла их опустить, нетрудно было догадаться о ее душевном состоянии.

— Ну, зачем ты это сделал? — наконец снова обрела способность говорить тетка Соня.

— А что я такого сделал? Не понимаю! — Я, и правда, ничего не понимал.

— Он еще спрашивает! Нет, вы только посмотрите на него! — продолжала тетка Соня, обращаясь как будто не к одной Пелагее, а к целому колхозному собранию. — Опустошил огород и еще спрашивает, что он такого сделал!

«Вот оно что!» — подумал я, начиная кое о чем догадываться.

— Сильно проголодался, не иначе! — ехидно вставила Пелагея.

— Ну вот, пусть садится и ест! Что стоишь? Садись, ешь! — Тетка Соня уставила руки в боки. — А еще комсомолец, студент-заочник! Пример же должен показывать!

— Пример! Пример! Конечно, пример! — Я подхватил старуху на руки и закружился по кухне.

— Нет, он совсем ненормальный стал!

Некоторое время старухи смотрели то на меня, то друг на друга, потом принялись обсуждать, что делать со всем этим добром, с этими огурчиками и помидорчиками, которые я принес с огорода. Тетка Соня предложила отнести в столовую.

А, собственно, зачем, за каким, так сказать, чертом тащить это добро в столовую? Что мы, сами не справимся? А если и не справимся, что из того? Свалим остатки в ведра и угостим поросят — сожрут за милую душу.

Во всяком случае, проблемы в этом я никакой не вижу, сказал я.

Старухи пришли в ярость и давай чесать. Я сначала пытался возражать и оправдываться, потом перестал и в полном изнеможении опустился на табурет. После я понял, что тетка Соня и Пелагея не просто изливали свой гнев, — они воспитывали меня, а говоря иными словами, выбивали из моих мозгов земные понятия и представления. И выбивали толково, ничего не скажешь, так что под конец я понял, что зря пожадничал, зря нарвал втрое, даже вчетверо больше, чем требовалось. Здесь это, можно сказать, уголовно наказуемое дело. Приходи, бери, сколько надо, чтобы удовлетворить свои естественные потребности, никто слова не скажет. Но боже избави тебя сорвать, выкопать, вообще взять лишку. Общество (колхоз, по-нашему) этого не потерпит и, дабы не повадно было другим, подвергнет наказанию. Сперва — выговор при свидетелях, потом — лишение кино и телевизора (кино здесь еще не отжило свой век) и даже — страшно сказать! — лишение работы и выселение из деревни.

Наконец старухи угомонились. Стало тихо. Только за окном чиликали воробьи, такие же, как и у нас на Земле.

— Что ж, наказывайте, виноват! И сам не знаю, что на меня нашло, сказал я, рассчитывая этим если не разжалобить старух, то хотя бы разрядить обстановку.