Звезда (Сборник) - Эммануил Казакевич

Бойцы выбегали из землянок с такой же поспешностью, как вчера во время тревоги. Перед блиндажами остановилась походная кухня. Рядом с кухней лихо приплясывал пожилой круглый, как мяч, боец с широким, в рябинках, скуластым лицом. Он размахивал белым черпаком и гостеприимно приглашал к себе всех, у кого есть «курсак».

Вокруг кухни собралась вся батарея. Многих Наташа вчера не видела. Она стояла у входа в землянку и стеснялась подойти ближе. Заметив Наташу, боец крикнул:

— Здравствуй, товарищ врач! Подходи, проверяй, все ль порядок. Помощник главного повара рядовой Абдулла Юсупов, образца тысяча восемьсот девяносто пятого года, — представился он.

Наташа подошла к повозке.

«Главный» и он же единственный повар батареи Борис Лапта, человек подвижной, худощавый (что делало его исключением в упитанной семье фронтовых и нефронтовых поваров), стоя на передке, раздавал хлеб Старшина Кузнецов, невысокий, тучный, весь в скрипучих ремнях и, как полагается всякому доброму старшине, при портупее, стоял тут же и критическим оком оглядывал подходивших бойцов.

За завтраком выяснилось, что у Наташи нет собственной ложки.

— Как это вы не обзавелись? — удивился Ермошев. — А у нас тут говорят: что за гвардеец без усов, что за солдат без ложки! Ладно. У меня запасная есть.

Он вытащил из-за голенища складную алюминиевую ложку, тщательно вытер ее и подал Наташе.

После завтрака комбат Ванев вызвал красноармейца Ванева. Это был тот самый боец, которому Наташа вчера помогла дотащить снаряды.

— Товарищ капитан, красноармеец Ванев по вашему приказанию прибыл.

Наташу поразило его сходство с комбатом. У бойца было такое же открытое, доброе лицо, но глубокие морщины изрыли лоб и переносицу. Он был так же широк в груди, но годы согнули плечи.

— Оседлать четырех коней! Через десять минут едем на НП.

— Есть оседлать коней!

Боец круто повернулся и вышел.

— Что так смотрите? — спросил комбат у Наташи — Это отец мой кровный. Но служба порядок любит. Нарушать его даже для отца родного не смею.

— А как же вы очутились вместе?

Ванев засмеялся:

— Так уж вышло… Сказали мне, что пришло в нашу пехоту новое пополнение — земляки мои, из Казани. А их как раз в бане дивизионной в то время мыли. Пошел я туда земляков смотреть. Думаю, может знакомого встречу И вот вижу: из пара выходит собственный мой папаша и в таком костюме, в каком его мама, моя, значит, бабушка, родила. Тут я его и забрал к себе. Вот и воюем вместе.

На пороге появился Ванев-отец.

— Едем, — сказал комбат. — И вас, Наташа, хочу захватить. Привыкайте.

Оба Ваневы, Топорок и Наташа сели на коней. Ваневы ехали впереди. До Наташи доносились обрывки их разговора. Ванев-отец распекал за что-то своего сына:

— Нет, Петр, не пойму, что они там у нас в правлении думают… Все колхозное добро бабе твоей доверить!.. Это же…

— Да вы не сердитесь, папаня. Как вы говорите, так Тоня и сделает. Я уж ей написал…

Ваневы подстегнули коней.

Перед неглубоким овражком спешились.

Ванев-отец снова вытянулся перед сыном:

— Товарищ капитан, какие будут приказания?

Топорок и Наташа пошли на НП. Комбат направился к стрелковым ячейкам.

Наташа подходила к переднему краю, думая, что увидит линию, за которой все будет другим.

Наблюдательный пункт был расположен на дереве и напоминал большой скворешник с окошечком. Наташа и Топорок залезли на дерево и устроились у стереотрубы.

Немецкий передний край проходил за рекой, по опушке леса.

На крест окуляров стереотрубы поймана старая церковка с отбитой макушкой. Дальше видны перелески, поляны, прозрачные березовые рощи. Желтая сентябрьская листва легким, танцующим узором идет по суровой стене хвойного леса.

Наташе вспомнились выставленные в музее деловые записи Ленина на втором съезде. На полях записей много раз начертано одно и то же слово: «береза». Может быть, о таких вот перелесках мечталось Ильичу на чужбине, среди жарких партийных битв.

— Лес совершенно обыкновенный, — сказала она — Я и не думала, что линия переднего края выглядит так обычно. Просто русский лес…

— Русский-то русский, а сидят там немцы, — раздраженно сказал Топорок.

…Здесь, на самом переднем крае, проходили боевые дни Топорка.

До сорок первого года Топорок был маляром, красил крыши. Хотелось размахнуться, пройти кистью по небу. Топорок мечтал стать художником. Когда началась война, вихрастый мальчишка пришел в армию, не дождавшись призыва. И сразу стал замкнутым, сдержанным.

В постоянном напряжении он ожидал боя.

Отдежурив у трубы, Топорок выползал за речку, в лес. За этим лесом, в двухстах километрах от линии фронта, сразу за Вязьмой, стояла его родная деревня. Хата, где оставил он мать и сестренок… Живы ли?.. Ждут ли?..

Тоска гнала Топорка вперед:

— Эх, дали бы штык, сказали б — иди!

Передвигая трубу вправо и влево, Топорок тщательно «прощупывал» сектор своего наблюдения.

Наташа сидела рядом, опустив ноги на нижнюю ветку.

Она привыкла к тому, что раненые при первом же знакомстве с сестрой выкладывают о себе все. Топорок молчал.

И казалось, что маленький он такой не потому, что еще не дорос, а потому, что весь собрался, насторожился ежом. Наташиного присутствия он, казалось, не замечал.

И, может быть, именно потому ей так хотелось все узнать об этом молчаливом, сосредоточенном пареньке. Расспрашивать она не решалась.

— Смотрите! — Топорок придвинул Наташе трубу.

Приближаясь к перекрестию, в центре окуляра шагал человек. Он был похож на плоский силуэт, вырезанный из черного картона и приведенный в движение кем-то со стороны. Фигура в окуляре напоминала Наташе кукольный театр. И вместе с тем этот игрушечный силуэт был реальным врагом. Это был немец. Немец среди русских берез! Немец шагал спокойно, словно у себя дома.

— Почему не звоните на батарею? — возмутилась Наташа. — Просите огня!

— Это называлось бы из пушки по воробьям, — ответил Топорок. — Это не наша работа.

— Так его! — воскликнул он через минуту. — А снайпер его таки снял!

Он обернулся к Наташе:

— И у меня сперва терпения не хватало. А потом понял: здесь каждому свое дело.

Вместе с Юсуповым, который привез на НП обед, Наташа вернулась в тыл.

Минуя огневую позицию, они проехали в хозяйственный взвод батареи.

Около блиндажа старшины стоял грузовик. Прямо с грузовика бойко торговал передвижной ларек Военторга. Плечистый сержант предлагал вниманию покупателей расшитые белые скатерти и ажурные накидки для подушек. Вокруг машины толпились бойцы, и товар имел огромный успех Юсупов спрыгнул с повозки и подбежал к грузовику. Через несколько минут он бережно заворачивал в плащ-палатку большую скатерть с разводами.

— А на что она вам? — спросила Наташа.

— Как на что? — обиделся Юсупов. — Сразу видно, нет еще у тебя ни семьи, ни своего дома. Чай, домой вернешься — такая вещь в хозяйстве всегда пригодится.

— А скоро вы думаете домой вернуться?

— Скоро ли, не скоро ли, а настанет такое времечко — и вернусь.

Сержант распродал свой товар без остатка, и машина уехала.

За блиндажом старшины располагалось хозяйство Бориса Лапты.

Лапта водил Наташу вокруг походной кухни и показывал многочисленные выемки, залатанные пробоины, щели, исправления на ее круглых боках.

— По этим отметкам можно писать боевую историю нашего самовара, — говорил Лапта. — Видите, вот примято. Это перевернуло кухню взрывной волной. Крышка герметическая: суп не пролился. Встала и дальше пошла… Вот эта дырка — въехали мы с ней в деревню Дубны к разведчикам, и бедняге снова досталось.

Объяснив все изъяны своего «инструмента», Лапта стал выспрашивать у Наташи, что говорили утром о завтраке, не ругался ли кто в расчете Ермошева, что нет луку во щах, и ел ли капитан жареную картошку. Потом побежал обливать кухню кипятком и поехал с Юсуповым за водой на обед.

— Вот почему он и тощий такой у нас, — сказал старшина. — Как узнает, что кто-нибудь котелок до дна не дохлебал, — ночь не уснет, все будет ходить да гадать, почему вышло невкусно. Все повара, как повара, а этот — селедка. Даже мне за него стыдно, вроде как не кормлю я его.

Наташа узнала, что до войны Лапта был не поваром, а — как ни странно это звучало — драматическим актером в провинциальном театре на Украине. Жил он со слепой матерью и с детства привык все делать сам.

Как-то на марше Лапта удивил всех замечательным украинским борщом, и приказ по полку превратил его в повара. Теперь в работу повара вкладывал он всю свою беспокойную душу, трагически переживал каждый неудачный «дебют» и в новом деле по-прежнему оставался артистом.