Чумная экспедиция - Далия Трускиновская

– Российская государыня любит французов, и прежняя их любила, - объяснили ему. - Потому все дворяне желают учить своих отпрысков французскому. Даже не проверяют, умеет ли учитель читать и писать. И как им проверить, коли сами на своем родном языке разбирают только молитвы в молитвенниках?

Клаварошу нашли место, потом - другое, и он совсем было смирился с гувернерской участью. Но природная склонность к амурным забавам не давала ему покоя. Он был по-своему честен - никому не давал обещания жениться. Но и его подружки были не лыком шиты - умели выбрать время, чтобы броситься в ноги господам…

Лишившись места, Клаварош не растерялся. Он и дома, в Лионе, и в Париже, где ему тоже довелось послужить, умел сводить знакомство с людьми, которые состояли в сложных отношениях с правосудием. Сильно развитое чувство меры позволяло ему пользоваться преимуществами такой дружбы и вовремя уклоняться от налагаемых ею обязательств. Так он, сойдясь с клевым мазом Яковом Григорьевичем, услужил ему, приведя его в запертый и охраняемый дядей Степаном особняк графов Ховриных. Место было безопасное - коли самим не наводить на него нежелательных гостей.

Клаварош уже стоял в дверях, когда Яков Григорьевич догнал его и вышел с ним вместе.

– Что-то ты маловато бряйки принес, Ваня. Мишка говорит, у нас крупы на исходе, сумаря нет, не печь же его самим. Впору скоро щаву на хазу дергать да без соли жевать.

– Торговцы для себя придерживают, - поняв смысл, отвечал Клаварош. - Говорят, господин Орлов тех, кто на торговле наживается, будет строго наказывать. Они прекращают торговать…

– Плохо. Да еще по Москве эти охловатые рыщут, фабричные… Купчишки, смураки, не столь графа, сколь фабричных боятся - не явились бы громить. Надо бы нам брайкой запастись, Ваня. Да и затаиться, пока не станет ясно, что к чему. Ты у кого давеча сумарь и крупы брал?

– У косого Арсеньича, - отвечал Клаварош. - Когда Овчинка помер, все к нему перешли.

– Он от себя торговлю ведет, или от хозяина?

– От хозяина, - подумав, сказал Клаварош.

– Вот его-то и надобно пощипать. У него в погребах, поди, не только гречка, а и окорока сыщутся. И много иного… Вот тебе, брат Ваня, хрустик…

Яков Григорьевич протянул ему лоснящийся замшевый кошелек с остатками вышивки. Клаварош открыл его и достал большой серебряный рублевик.

– Смурак-то наш стянул у кого-то, вот за ним и погнались. Кошелек выбрось где-нибудь у Варварских ворот, а с деньгами ступай к тому Арсеньичу, возьми у него хоть сумаря корку, да пусть бы проболтался насчет хозяина…

– Мне это трудно, - сказал Клаварош. - Я по-русски не так знатно разумею.

– Разумеешь, разумеешь! - Яков Григорьевич хлопнул его по плечу. - Моих посылать - время тратить, они - шуры, разговорам не обучены. Вот в морду лоху дать - это умеют.

Архаров к потусторонним сущностям и гостям с того света относился весьма критически. Левушка же, чем далее - тем более проникался мыслью, что музыкантша уже не принадлежала к бренному миру. И даже порывался забежать в ближайший храм, чтобы поставить свечку за упокой ее пока что безымянной души.

Разбираться пришлось доктору Воробьеву.

Матвей, которого еще не определили к постоянному месту в чумных бараках, неохотно выслушал приятелей в парке Головинского дворца, в одной из уцелевших беседок. У него еще торчали из карманов выданные для изучения рукописные тетрадки и печатные инструкции по борьбе с моровым поветрием.

Зная, что Архаров с Левушкой болтались в городе и наверняка хватались руками за всякую дрянь, он усадил их визави, соблюдая пристойное расстояние, потому что хоть чума, как теперь принято думать, и не распространяется миазмами, насыщающими дыхание больного, а все как-то надежнее…

Да и сам он тоже, возможно, представлял для них опасность.

– Стало быть, среди бела дня привидение встретил? - уточнил Матвей.

– Как есть неземное видение! - отрапортовал Левушка. Даже с восторгом отрапотровал - не всякий такой чести удостоится…

– Ежели это у него зараза так проявляется, то давай лечи, - сказал Архаров. - Что у зачумленных бред бывает, я уже слыхивал.

– Бывает, но не сразу. Они к тому часу уже без сил в горячке валяются. Прозрачное, говоришь? - спросил Матвей. - Выходцы с того света бывают плотные и прозрачные. Было ли сквозь него что видно?

– Было, - подумав, сообщил Левушка. - Мебели и клавикорды.

Что любопытно - не соврал. Образ Терезы, застрявший в его голове и являвшийся внутреннему взору при расспросах, и впрямь делался все прозрачнее. Опять же, музыка, которую он пытался вспомнить во всех подробностях, мешала сему зрительному образу нарастить хоть чуточку плоти.

– И неудивительно. Столько народу по Москве мрет, кто-то же должен в бесплотные духи перейти, - здраво рассудил Матвей. - По семьсот, по восемьсот душ в день мрет. Говорят, в августе более тысячи померло.

– Матвей Ильич, а что, дух непременно должен быть в белом? - спросил Левушка и невольно потянулся к доктору.

– Сидеть, дурак! - прикрикнул Матвей. - Я из барака, его сиятельство сопровождал. Тоже вроде тебя, Левка, все на рожон прет, ну и нам приходится. Еще не ведомо, не стану ли к утру восемьсот первым.

– А уксус? - ехидно спросил Архаров.

– Что уксус! От меня этим уксусом за версту уж разит, да у чумы, сдается мне, нос заложен.

– Вот чего нам в этой чумовой Москве недоставало, так привидений… - проворчал Архаров. - Все прочее имеется в достатке. А ведь… погодите, погодите, братцы! Привидением-то сделаться куда как удобно! К зачумленному и мортус, не перекрестясь, подойдет, и любая отчаянная душа, которая на добро польстится. А от призрака-то всякий шарахнется! Вон Тучков удирал - до сих пор отдышаться не может.

– Не удирал я, я… - Левушка пытался описать свой уход из особняка так, чтобы и правдиво, и без ущерба для офицерской чести, но таких слов в русском языке, очевидно, еще не было, и он вспомнил иностранные: - Я рапидно ретировался.

– Сиречь удрал, - перевел Архаров обратно на русский эти приспособленные к родному наречию французские словеса. - Будет тебе корчить из себя петиметра, тут не Петербург!

– А я и не корчу!

Левушка перенимал манеру вставлять французские слова в русскую речь только когда обретался в петербуржских гостиных - так там его иначе бы и за своего не признали.

– Надо было мне за ним следом бежать, я бы уж разобрался, что к чему. И девку ту за косы бы выволок… - сердито сказал Архаров.

– Да нет же! - возмутился Левушка. - Она точно была… покойница! Не может живой человек сидеть в неглиже в гостиной, когда кругом моровое поветрие, и играть Моцарта!

– А покойник может?! Матвей, там дело нечисто.

– И мне сдается, что нечисто, - согласился Матвей. - Опять же, среди бела дня неприкаянные души не бродят, они все более по ночам. И руки у них бесплотные, не могут на клавиши жать. Конечно, может статься, что музыка тебе примерещилась, равно как и французская ругань в устах мортуса…

– Ещк и тот мортус! Дурак ты, Тучков! Тебе башку заморочили! - напустился на сослуживца Архаров. - Эта девка у них там нарочно сидит - привидение изображать! Для таких обалдуев, как ты! Притон там, слышишь, Матвей?

Левушка уставился на приятеля - Архаров редко впадал в такое возбуждение.

– Так, может, мортус вовсе в иное место лез?! - завопил он. - Мало ли, что он там поблизости околачивался?

– А чей притон-то? И какая тебе в нем польза? - резонно спросил Матвей.

Архаров задумался. Насчет пользы он и сам не знал, а прочее выстроилось в голове довольно скоро.

– Мародеров, - уверенно сказал Архаров. - В пустой дом, где нечистая сила шалит, даже мортусы не сунутся. Девка, стало быть, живая и состоит в шайке… Понял, вертопрах? Живая. Может, еще и набелилась для пущего ужаса.

– Слава Богу, коли так! - воскликнул Левушка. - Николаша, ты даже вообразить не можешь, какая она красавица!

Сейчас ему именно так и казалось, хотя при встрече он отнюдь не был очарован француженкой, а лишь музыкой, и сам это понимал.

– Вот только красавиц нам теперь и недоставало, - с неудовольствием отвечал Архаров. - Все прочее имеем в избытке…

Степенный мужчина, которому Архаров отдал первый рублевик, пройдя Варваркой, свернул в Ипатьевский, и там, тут же за храмом Вознесения Господня, вошел в калитку.

Он оказался во дворе, который и теперь, в разгар чумного поветрия, был прибран и показывал достаток хозяина. Даже костры, что давали густой черный дым у калитки и у крыльца, казались благообразны.

Дворник, следивший за ними, в пояс поклонился хозяину. Тот кивнул.

В самом доме, в сенях, навстречу выскочила девка, кинулась разувать, обтирать башмаки уксусной тряпкой.

Она глядела на него снизу вверх испуганными глазами, не решаясь задать вопрос: как оно там, за воротами? А он не имело ни малейшего желания пускаться в рассуждения с комнатной девкой.