Женщина при 1000 °С - Халльгрим Хельгасон

Мама: «Зато для границ идеи принципиальны – когда эти идеи переезжают границу на танках».

Моя мама порой становилась превеликим мыслителем. Но, конечно, мне невероятно сложно вспоминать этот разговор и слушать, как льется бред из уст моего отца, который наверняка стал бы доктором скандинавской филологии, если бы не был таким глупцом. Дорогой мой папа! Почему ты не послушал своего отца? Дедушка Свейн сразу раскусил нацизм, а может, ему птичка что-нибудь нашептала. По его собственным словам, ему пришлось долго заседать с этими людьми, которые считали, что спокойно сидеть на стуле и выражать свои мысли словами, а не выкриками – это слабость. Англичане нравились ему больше.

Теперь всенемецкий вечер оделся в глубокую ночную синеву, какая в нашей стране чаще всего бывает в августе.

Папа: «Маса! Ты… ты не понимаешь! Иногда надо проявлять силу!»

Мама почти никогда не теряет терпение, а тут ее прорвало.

Мама: «По-моему, я это понимаю лучше, чем… Почему ты, Ханс Хенрик Бьёрнссон, исландец в самом расцвете сил, не спустишься на этаж ниже, не постучишься в дверь к Яцеку и Магде… нет, не взломаешь дверь у Яцека и Магды, не прикажешь им с детьми лечь в кровати, пока ты перерываешь все ящики и шкафы в поисках ценностей, а потом торжественно не объявишь им… ну, по-военному… что их квартира теперь – твоя собственность! Что ее законный владелец – Ханс Хенрик Бьёр…»

Закончить фразу ей не дал звук резко хлопнувшей двери.

Я: «А папа правда пошел у них квартиру отбирать?»

37

Мать и дочь в Копенгагене

1940

Так началась военная служба моего отца: 132 ступеньки вниз, в ядовитую глубину истории, где он и обретался следующие пять лет. Он отложил Снорри Стурлусона и взялся за Бисмарка, записался в военное училище под Берлином. Нас с мамой пустили пожить у бабушки в Копенгагене. Дедушка уехал домой. В результате оккупации Дании посла отозвали обратно в Исландию, но из-за немцев ему пришлось добираться до нее окольными путями: сперва в Геную, а оттуда морем в Нью-Йорк, где он проснулся в день оккупации, отсидел на положенных банкетах и отплыл на пароходе «Деттифосс» в Рейкьявик.

За несколько дней война разлучила семью: в то время, когда папа ложился спать на жесткую немецкую солдатскую койку, дедушка лежал на груди Атлантического океана и читал в «Нью-Йорк Таймс» об оккупации Исландии, а бабушка сидела без сна на своей чуть теплой посольской кровати в Копенгагене и читала «Счастливчика Пера» Хенрика Понтоппидана – она всегда читала его в трудную минуту. А мы с мамой вдвоем сидели в немецком поезде, с монотонным грохотом переползающем датскую границу. Я пыталась бороться со сном, крепко прижав лоб к замерзшему стеклу, чтобы дорожная тряска не давала мне заснуть, но возле проливов была вынуждена сдаться.

Весь первый вечер мама проплакала на руках у кухарки Хелле, а бабушка, которой статус не позволял обнимать других, сидела напротив них и качала головой по поводу непонятного решения своего сына. Как он мог пойти в ту армию, которая каждый день унижает родину его матери? И вот мы сидели там – четыре разочарованные женщины, нашедшие в адище времени укромный уголок, чтобы повздыхать о глупости мужчин.

Посольская резиденция теперь была к югу от Ратушной площади и стояла на Кальвебод Брюгге, 2–4 у Длинного моста. Из братьев и сестер отца в Копенгагене до сих пор находился один Пюти – он жил у бабушки. Хенрик уехал домой в Исландию с дедушкой, а Оули и Элисабет и так учились там в гимназии.

Конечно, я сразу заметила, что веселый Копенгаген лишился своей жизнерадостности. Этот большой кирпичный Париж было не узнать: на каждом углу – немецкие шинели, на всех улицах – воскресная тишина. Все рестораны на замке, почти во всех окнах нет света, и шпили на башнях как будто испуганы. Почти никто не погиб, и ни один дом не был взорван, но в глазах людей весь народ превратился в руины.

А исландцы были как раз довольны своей оккупацией. Кто живет на холоде в заливе между скал, где до ближайшего почтамта час езды на лодке, тот будет рад любому гостю, даже если тот приветствует его винтовкой.

Мне показалось, что датские мужчины переносили немецкую оккупацию хуже, чем женщины. Многие из них приняли это унижение близко к сердцу и шептали себе под нос, что с радостью отдали бы жизнь, чтоб оттянуть немецкое вторжение в свою плоскую страну «хоть на полчаса». Таковы мужчины: они скорее выберут абсолютную гибель, чем уязвленную гордость. Женщины переносили это лучше, ведь они привыкли покоряться незнакомцам.

И все же я не уверена, что оборона по Глиструпу (распустить армию и завести автоответчик, который говорит: «Vi gi’r op!»[76]) – идеальный вариант для слабаков вроде тех, что населяют страны Скандинавии. Более подходящим вариантом было бы укомплектовать скандинавскую армию одними женщинами. Тогда им нечего было бы опасаться вторжения. Мужчины никогда не стреляют в женщин, разве что в безоружных.

Резиденция посла поблекла так же, как и весь город. Бабушка постарела на целых десять лет и не расставалась с сигариллой. Потом мы увидели, что их брак с дедушкой разошелся по швам. В предыдущие годы дедушка часто был в разъездах, на переговорах в Мальме и Мадриде, на презентации Исландии в Брюсселе и Берне… От бабушки не ускользнуло, что нередко программа там завершалась выступлением ее внучатой племянницы Лоне Банг.

38

Хай, милая!

1940

Из роскошной квартиры на Кальвебод Брюгге открывался хороший вид на тот самый настоящий Копенгаген. Бабушка рассказала нам, как они с дедушкой месяц назад стояли у окна гостиной, вечером в понедельник восьмого апреля, и смотрели, как за Длинный мост впускают вереницу немецких грузовых судов. У старушки был нюх на великие события, и она сразу поняла, что будет; а ведь они с дедушкой, наверно, были единственными в стране, кто знал, что немцы хотят оккупировать Данию. Исландский посол слышал об этом на своих совещаниях в Лондоне до Рождества; это была тайна, которую он несколько раз пытался шепотом передать высокопоставленным датчанам, но не добился иной реакции, кроме голого неверия: «Такому не бывать!»

В половине шестого на следующее утро, девятого апреля, в небе над королевским Копенгагеном показались тысячи военных самолетов. Наверно, посланнику народа, живущего в лачугах, было странно видеть, как его господ поглотила еще более огромная пасть. Что же после этого стало с нашей лачужкой? О, в ней в тот месяц было веселье[77]. А когда пришли англичане, party стала еще более бурной.

В середине июня приехал папа. В военном училище он сломал руку и получил трехнедельный отпуск по болезни.

«Herregud. Har du nu brækket din Hitlers-salut?»[78] – спросила бабушка и, не дожидаясь ответа, быстро зашагала обратно в гостиную по гулкому коридору; она шла таким твердым шагом, что пепел падал с сигариллы, которую она держала у правого бедра, будто веревочку, за которую тянут игрушку.

Мама поцеловала его в щеку ярко-красной губной помадой. Так он и ходил с ее поцелуем до самого ужина, пока Хелле не спросила, не поранился ли он.

Было странно видеть новоиспеченного нациста таким неуверенным в присутствии двух женщин в штатском. Особенно плохо робость сочеталась с эсэсовской униформой. Дома все военные чины становятся такими штатскими. И совсем убогим было, когда он салютовал своим господам в Тиволи загипсованной рукой. Он рявкал по-немецки с исландским акцентом, а мне все время казалось, что немцы отвечают на его приветствие: «Хай, милая!»

Будучи вежливой девочкой, я отвечала им «Хай!» к ужасу моего отца, ведь «хай» – это чисто американское словечко.

«Нацистское приветствие – это не шутка! Над войной нельзя шутить!»

Я, как и прежде, спала с мамой, а папа спал один в гостевой комнате, соблюдая принцип: немецкий солдат берет к себе в постель только идею и родину.

«Ага, и фюрера…» – смеясь, добавляла мама, когда они вместе с бабушкой сидели в кухне, вязали, болтали, курили, а Хелле помешивала макароны в кастрюле.

«Когда мужики перестают любить своих жен и начинают любить других мужиков, тогда приходит война», – сказала кухарка над кастрюлей.

Папа быстро понял, что воевать с бабьим войском дома бесполезно, и вместо этого бросил все силы на меня. В моих воспоминаниях дни, проведенные с папой, – самые лучшие. Вне дома нас всюду привечали, он водил меня и во дворцы, и в кафе; его униформа вызывала у всех официантов и вагоновожатых испуганную улыбку. И часто мне разрешали брать с собой мою подругу Аусу. Она была дочкой норвежского полпреда и жила на этаже под нами, резвушка, моя ровесница. Аусой ее называли только мы, а так ее звали Осе, а полное имя у нее было Осхильд. Она научила меня играть в пинг-понг и карты и познакомила меня с Ширли Темпл и локонами. Папа отвел нас в салон и поручил наши волосы специалистам, и мы всю дорогу домой пели и плясали: «Animal Crackers in My Soup»[79]. Присутствие папы позволяло нам смеяться на улице. Конечно, бабушке наши локоны ни капельки не понравились, и на следующий день, когда мы растрепали всю прическу во сне (у меня волосы всегда были просто несносные), она устроила эсэсовцу строгий выговор за швыряние денег на ветер. Но у старухи в роду, разумеется, на протяжении веков были одни сплошные датчане, считающие каждую горошинку, так что она всегда плохо понимала исландскую радость траты.