Эссеистика - Жан Кокто

Мне бы не хотелось расставаться с этой комнатой, и все же придется. Меня гонит беспощадный ветер. В какой бы солнечный край ни занесла меня судьба, я буду скучать по этому полумраку. Буду скучать по театральному свечению, которое посылает мне снизу зимний снег. И по сценке (одной из тысячи), которую наблюдал однажды, возле Шартрской галереи парикмахер выставил сушиться на солнце парики. Парики были натянуты на восковые головы, а те в свою очередь торчали на пиках ограды, которая стережет по ночам видения Термидора.

По утрам двери этой ограды распахиваются в переулки, перекрестки, своды колоннады, фонари, мансарды, перспективы русских площадей и римских городов, подвалы, лавочки, где вы найдете марки, книги о бичевании и ордена Почетного легиона. Под деревьями идет игра в шары. Именно здесь покатились в канавы головы, заменившие шары в известной народной игре, именно здесь, потрясая, точно кулаками, своими кровавыми трофеями, шли толпы разбушевавшегося сброда и поднимали их к небу, стиснутому со всех сторон каменными стенами.

Об умении властвовать собой

Мы не можем переезжать с места на место, чего-нибудь не теряя, не можем таскать за собой весь наш скарб, менять работу в одну минуту, когда нам вздумается. Душа медлительна в перемещениях, и если мы куда-нибудь переезжаем, она не сразу следует за телом. Ошибаются те, кто считает себя легким на подъем: они не могут собрать воедино душу и тело, потому что душа догоняет их в тот момент, когда они снова уезжают, и она вынуждена тут же пускаться вдогонку. Если это продолжается долго, то они лишь думают, что существуют, а на самом деле их уже нет.

Так же трудно переходить от одной работы к другой, потому что законченное произведение продолжает жить в нас и для новой работы место еще не готово. Что касается путешествий, тут надо подождать, пока душа и тело воссоединятся, и не доверять видимости, которая может ввести в заблуждение только тех, кто плохо нас знает.

Когда это касается произведений, необходимо выждать какое-то время и дать возможность телу освободиться от остаточного пара, который сохраняется иногда довольно долго.

Этим же опасны фильмы — например, тот, который я только что снял, — потому что невозможно определить, где кончается их гипноз. Даже когда фильм, опустошив нас, от нас отделяется и начинает жить самостоятельной жизнью, более далекой, чем жизнь звезд, наш механизм все еще подвластен его законам, все еще хранит на себе его частицы.

Я сбежал из дома, откуда меня выжили дверные и телефонные звонки. Живу сейчас в деревне; вокруг, вместо моего домашнего беспорядка, — тишь, птицы, зелень и цветы. Но не могу похвастаться, что я здесь уже целиком и что чувствую себя свободным. Только ничтожная часть меня может этим воспользоваться. Мало того, что мне пришлось, ради того, чтобы вырваться из тюрьмы на свежий воздух, преодолевать в себе сопротивление, точно речь шла об обратном (все-таки наши привычки, какими бы они ни были, крепко нас держат), так еще, когда одна моя половина решила сбежать, другая непременно хотела остаться. Вот и приходится терпеливо ждать, пока наконец я сам себя не догоню. По моему разумению, требуется месяц, чтобы после работы или путешествия вновь обрести власть над собой. До этого момента душа находится в прострации. Мне едва хватает себя, чтобы бродить по саду, созерцать непостижимую сущность цветов и припоминать всякие истории, вроде той, которую рассказал Гез де Бальзак{90}: один норвежский крестьянин, никогда в жизни не видевший роз, изумился, что кустарник может так пылать.

Все эти картины проходят сквозь меня, не оставляя следа. Они проникают в меня, затем уходят, а я ем ложусь в кровать и засыпаю.

Всякий раз, впадая в это промежуточное состояние, я начинаю думать, а не является ли оно окончательным. Я так переживаю, что только усугубляю пустоту и убеждаю себя, что она не заполнится никогда. Тут бы очень пригодились упражнения. Целый комплекс упражнений, чтобы разбудить механизм который все еще в рабочем состоянии, но просто ленится. Только я ни за что на это не решусь. Это такая же головоломка, как животный и растительный мир, семя или яйцо.

Так что я сейчас где-то между двумя ритмами, вне равновесия, с искалеченной душой и колченогим рассудком. Горе тому, кто вздумает взбунтоваться. Малейшая попытка выйти из этого состояния только навредит. И не говорите, что все это неважно, что если запуск механизма не получится, можно все исправить. Ничто нельзя исправить, ни уничтожить из того, что сделано. Даже если вы все сожжете и останется один пепел.

Потому что если наши работы, взятые каждая в отдельности, дают нам иллюзию свободы, то совокупность сделанного эту свободу опровергает. Именно совокупность обретает неизбежную форму, она подобна растению, производящему на свет цветок.

Вот почему я говорил о «непостижимой сущности», сходной у человека (все же это в нем есть) и у растения. Человек, который ее в себе носит, — кроме тех случаев, когда он все пугает умышленно, — хочешь — не хочешь, обязан быть в некотором смысле абсурдным и свободным от горделивой жажды цветения.

Такой у меня способ ждать, и моя тревога мне самому отвратительна, ведь маловероятно, чтобы растения задавались вопросами, которые бы их мучили и от которых бы они чахли.

Что делать с этим страхом пустоты? Он тянет из меня соки. Надо все это забыть. Я пытаюсь. Я дошел до того, что читаю детские книжки. Я избегаю контактов, которые дали бы мне почувствовать бег времени. Веду растительное существование. Разговариваю с собаками.

Ощущение в себе таких тайн не способствует возникновению чувства комфорта. Этот дискомфорт, связанное с ним беспокойство и, как следствие, крайняя усталость не заканчиваются вместе с работой. Сразу же начинается новая пытка, не менее тяжкая, — пытка пустыней, ее миражами и другими коварными фантасмагориями, являющимися плодом жажды и отражений. Все это длится, пока новая искра не оживит наш механизм, не использует его для своих целей, не приведет его в движение со всей силой своего остервенелого эгоизма и полнейшего равнодушия к нашей боли.

Поди разберись, что тут к чему. Ну разорвем мы эту цепочку. Какую иную передышку можем мы себе представить, кроме смерти в самом конце.

Я вовсе не жалуюсь. Эту каторгу я принимаю. Наверное, она до такой степени мне нужна, что кончись она — я придумал бы ее снова.

Вот уже год, как я болею. Похоже, что, видя меня в никудышном состоянии, болезнь уже меньше старается мне навредить. Я нужен ей весь, ей нужно мое внимание. Что могут врачи? Что знают они о клетках, безразличных к человеку, из них состоящему? Клетки думают, не обращая внимания на то, что я делаю, но они по-своему фиксируют мои поступки, доказывая наличие у себя психологии.

Если я начну распутывать этот клубок, то неизвестно, куда меня занесет. Лучше уж — это мое кредо, и я на том стою — лучше уж спать на ходу.

«Ты спишь на ходу, — говорю я себе. — Ты вешаешь, как сомнамбула». Это я хвастаюсь. На самом деле я возвращаюсь в опустевшие уголки моей любви. Под видом самоанализа я возвращаюсь в себя. Печаль Олимпио{91}. Вот тропа по которой из чаши на купца вышло Чудовище, вот обветшалая дверь, толкнув которую, Красавица увидела черное чудите. Вот канделябры, в которых свечи вспыхивают сами собой, вот каменные руки, тянущиеся из стен и держащие подсвечники. В ушах у меня звучат слова: «Красавица, вы согласны стать моей женой? — Нет, Чудовище. — Тогда прощайте. Красавица. До завтра». Или: «Вы не побрезгуете дать мне напиться?» Или еще: «Красавица, если бы я был человеком, я, наверное, сделал бы то, о чем вы говорите, но несчастные животные в доказательство своей любви могут только лечь и умереть». И я снова вижу Чудовище. Его несчастные глаза — разной величины — постепенно угасают. Закатываются. Красавица его полюбит и потеряет. Тогда из этой огромной гусеницы выйдет Прекрасный Принц. Он спросит: «Вы счастливы?» И Красавица ответит: «Я должна еще к этому привыкнуть».

Уложенный в коробки в Сен-Морисе, оставит ли этот фильм меня в покое? Вероятно, детища нашего рассудка остаются на нашем попечении до самого своего венчания с публикой. Значит, мне придется терпеть до сентября, когда это венчание состоится?

Один призрак прогоняет другого. Моя пьеса, которую должны играть в октябре, кажется мне настолько далекой, чужой, что мне видится в ней упрек. Она холодно смотрит мне в глаза. Отравляет меня взглядом. Придет время, и она отомстит. Она усугубляет мое состояние, я жду от нее новых бед. Она меня ненавидит, но щадит. Я ей пока нужен.

Так что я мешу тесто, в котором сам увязаю. И рискую увязнуть еще больше. Созерцание природы, которое должно бы меня отвлечь, только сильнее меня в нем топит. Добавьте к этому, что пристанище мое — парк, в котором я некогда представлял себе моих актеров. Вероятно, тот проект, совсем мной забытый, сыграл свою роль, когда я выбирал место, в котором мог бы обрести покой. Теперь этот антураж накладывается на другие, которые я использовал в моем фильме. Деревья обоих парков сплетаются ветвями. Кусты налезают друг на друга. Чаща расступается. Из нее выходит Чудовище. Оно пожирает меня. Я пропал.