Жестокий век - Исай Калистратович Калашников

– Подымайся, сынок. И разбуди Хасара.

– А что?

– Пойдем искать пропитание. Мы теперь будем, как серые мыши, питаться травой.

Вчетвером вышли в степь. Джучи-Хасар тер спросонок глаза, плохо понимая, куда и зачем надо идти. Тэмуджин что-то сердито ему говорил. Хоахчин шла с большим лукошком, сплетенным из лыка. Оэлун несла мешок. Спустились к берегу Онона. Здесь были низинные луга с высокой травой. Роса еще не обсохла, и все они сразу же вымокли по пояс. Среди травы Оэлун нашла высокие стебли с мелкими темно-пурпурными головками цветов.

– Это судун. Его корни можно есть. – Вытряхнула из мешка ножи и старый, наполовину обломанный меч. – Будем копать.

У судуна было толстое, неглубоко залегающее корневище. Выдрав его из земли, Оэлун отряхнула и кинула в лукошко.

– Надо было взять копье. Им копать лучше, – сказал Тэмуджин.

– В следующий раз возьмем копье. Это ты правильно придумал. Да и то – мужчина.

Похвалу Тэмуджин принял как должное. Он отломил от корневища кусочек, вытер о мокрую траву, разжевал и скосоротился. Но ничего не сказал. Он и впрямь молодец.

Все разбрелись по лугу. Земля была сырой, легко поддавалась, корней накопали много. Их промыли в воде Онона и пошли к юрте.

Из корней приготовили варево с терпким, вяжущим вкусом. Хачиун и Тэмугэ-отчигин, пока варево булькало на огне, заглядывали в котел, втягивали ноздрями запах, но, когда пришло время есть, оба, хлебнув раз-другой, захныкали.

– Перестаньте! – прикрикнула на них Оэлун. – Ничего другого у нас нет и не будет. Ешьте и помните, кого надо благодарить за это.

– Мы отблагодарим, мама! – пообещал Тэмуджин. – А вы все, мои младшие братья, помните: кто захнычет – получит по шее. Ешьте что есть. Потом мы накопаем сладких корней. Таких же сладких, как мед земляной пчелы. Я знаю, где они растут.

– А еще мы накопаем много луковиц сараны, – сказала Оэлун. – И корней кичигине. Насобираем луку, грибов и ягод. Будем работать, не умрем с голоду.

С этого времени изо дня в день, в жару и дождь, Оэлун с тремя старшими сыновьями ходила копать корни, луковицы сараны, рвать лук, собирать грибы, ягоды черемухи. А Хоахчин все это промывала, резала, сушила, толкла и складывала про запас. Они спешили заготовить питание на зиму. Хоахчин понемногу научилась готовить из корней, грибов и лука если не вкусную, то вполне съедобную и питательную пищу. Она взбодрилась, повеселела и уже не заикалась о том, что все они умрут. Даже жалела, что когда-то отправила на родину своего братишку Хо.

– Большой стал теперь. Помогал бы. А там живет не знаю как.

И Оэлун уверилась, что теперь-то они выживут. Только бы подросли ребята, только бы встали на ноги.

Зима была трудной. Бураны катились по степи, поднимая снег, гудели над одинокой юртой, словно безобразные духи-страшилища – кулчин. Дети от постоянного недоедания стали худенькими, вялыми, они почти не играли; кутаясь в шубы, молча жались к очагу. Тэмуджин за зиму сильно вытянулся, стал долговяз, нескладен, его серые глаза на худом лице казались совсем прозрачными, в них все время таилась тревожная тоска.

Оэлун решилась на крайнюю меру – зарезала кобылицу. А немного спустя волки днем, на глазах у всех, растерзали корову. Всей оравой бросились на них, отбили мясо. О еде до лета можно было не беспокоиться, зато не осталось никаких надежд сняться с этого проклятого места. Жеребенка днем и ночью держали на привязи возле дверей юрты. Волки часто подходили к самому жилью, разноголосо выли, и в темноте поблескивали огоньки голодных глаз. Жеребенок обреченно ржал, бил копытцем мерзлую землю. Тэмуджин выскакивал из юрты, колотил обломком меча по пустому котлу; волки нехотя уходили и почти тут же возвращались назад. И однажды, отбросив котел, он с обломком меча кинулся в темноту. Оэлун побежала следом, спотыкаясь о сугробы, – догнала, схватила за руку. Сын весь дрожал.

– Ты с ума сошел!

– Не могу больше! Ненавижу!

– Успокойся. Скоро весна. По теплу как-нибудь переберемся к людям.

– Люди? Нет людей! Есть только мы и волки, готовые сожрать нас.

Больше полугода они не видели ни одного человека. Порой и самой Оэлун начинало казаться, что в степи, занесенной снегом, в самом деле нет никого, только хищные звери носятся по ней в поисках добычи.

С наступлением теплых дней волки ушли. Днем жеребенка отпускали пастись. Он щипал на проталинах сухую прошлогоднюю траву, за ним неотступно следовал Джучи-Хасар.

В один из таких теплых дней, когда ноздреватые сугробы, наметенные в логотинах и за кустами харганы, подтаивали и с шуршанием оседали, Хасар прибежал с пастбища, закричал:

– К нам кто-то едет! – От радости он подпрыгивал, и с мокрых гутул летели ошметки грязи.

Все высыпали из юрты. К ним трусцой подъехал Мунлик, за хвостом его коня тянулись на поводу четыре лошади. Взглядом пересчитав ребят, Мунлик с облегчением сказал:

– Все живы-здоровы! Хвала твоим духам-хранителям, Оэлун! Я не мог приехать раньше. Люди Таргутай-Кирилтуха не спускали с меня глаз. Эти кони – ваши. Увел из табунов нойона.

– Украл? – спросил Тэмуджин.

– Пусть будет так, – согласился Мунлик.

– Я должен ездить на ворованном коне? Я – сын Есугея? – Тэмуджин насупился.

А Хасар и Бэлгутэй отвязали лошадей, повели в степь. Оэлун смутилась от неуместной горделивости сына, стала торопливо приглашать Мунлика в юрту. Там у очага уже хлопотала Хоахчин.

– Вы кочуйте к подножию горы Бурхан-Халдун, – сказал Мунлик за обедом. – Там редко кто бывает, место безопасное.

– Опять будем одни? – спросил Тэмуджин.

– Я постараюсь кочевать поблизости. Выделю вам из своего стада немного скота. Будете сыты. Сейчас Таргутай-Кирилтуху не до вас. У него была стычка с Тогорилом. Сача-беки и Алтан от него отделились.

– Это хорошо, – обрадовалась Оэлун.

– Не знаю, – задумчиво сказал Мунлик. – Что хорошо, что плохо, не сразу и поймешь. Нойоны ссорятся, а плакать приходится нам, простым людям. Нет власти, нет порядка, нет и спокойной жизни. А лошадей, Тэмуджин, я не украл. Я только взял часть того, что по праву принадлежит вам.

Мунлика, видимо, задели слова Тэмуджина, и Оэлун сказала сыну:

– Слушай, что говорят старшие. А то – украл!

– А не так? – заупрямился Тэмуджин. – Надо заставить Таргутай-Кирилтуха вернуть все – это будет другое дело.

Мунлик усмехнулся:

– Какой умница! Вот и заставь! Ты – сын Есугея!

– Да, я сын Есугея. И я его заставлю.

– Ты, я вижу, бойкий парень. Но тебе еще рано помышлять о таких делах. И одной бойкости для этого мало, Тэмуджин. Знаешь, почему твоего отца уважали, в чем была его сила?

– Мой отец был багатуром.

– Не только поэтому. Он делал то, что нужно всем, – мечом добывал спокойствие.

– Я буду делать то же, что делал мой отец.

– Пусть Небо покровительствует тебе! А пока давай-ка подумаем, как лучше добывать пропитание.

Из седельных сум Мунлик достал сеть, железные рыболовные крючки и лесу, сплетенную из конского волоса.

– Это тебе, Тэмуджин. Будешь ловить рыбу.

V

Над Чжунду – серединной столицей – вставало солнце. Вспыхнула поливная черепица двухъярусных, с приподнятыми углами крыш императорских дворцов и многоярусных ажурных пагод, засияли золоченые купола, серебряные переплеты окон. Розоватый туман поднимался над пышными парками с озерами, водопадами, созданными руками умелых садоводов.

На городской стене ударили барабаны, и под своды надвратной башни в город повалил люд предместий, чиновники из округов и провинций Цзиньской империи. Крестьяне на осликах, мулах, быках, а зачастую и на своем горбу спешили доставить на базары столицы свежие фрукты, овощи, муку, бобовое масло. В улочках, стиснутых глинобитными и кирпичными стенами, ноги людей, копыта животных подняли густую желтоватую пыль.

В этой толпе, сгибаясь под тяжестью корзины с глиняными горшками, чашками, плошками, шел Хо. Матерчатые туфли на войлочной подошве, одетые на босу ногу, посерели от пыли. Пыль забилась в нос, он чихнул, поправил корзину, больно режущую лопатки, прибавил шагу. Вскоре кирпичные ограды расступились, и он оказался на широкой базарной площади, вокруг нее теснились лавчонки