Не жди, когда уснут боги - Александр Иванов

— Слушай, а тебе не надоело?

— О чем это ты?

— Ходишь все по его следам, как сыщик, настроение людям портишь…

— Она моя невеста!

— Ты что, забыл ее слова? Может, напомнить?

— Она еще ничего не смыслит!

— Зря ты это все затеял, Толеген, — подал со своей полки голос Иван Степанович. — Раз не любит тебя, лучше и не рыпайся. Бесполезно — как при пустом баке в рейс ехать.

— А, затвердили: любит — не любит, — поморщился Толеген. — Сколько у меня знакомых, которые женились по любви, а потом остыли. Значит, возможен и обратный вариант — любить она будет после замужества.

— Ловко ты выворачиваешься, ловко. Жаль, если наше к себе доброе отношение совсем затопчешь. А до девчоночки лучше не лезь, ведь иначе ссадим мы тебя с поезда, вот так…

— Руки коротки, — огрызнулся Толеген, однако, посидев малость, разделся и улегся спать.

Перед Киевом мы стояли с Нургазы в тамбуре, он рассказывал:

— Как-то вышла со шпурами задержка. Пошел на склад, чтобы душу, понимаешь ли, отвести разговорами. Любопытно мне стало: какой у меня расход взрывчатки? Подсчитали — двадцать тонн только за год. А я уже шесть лет на тоннелях Токтогулки. Можешь прикинуть, на сколько перекрытий Нарына хватило бы той взрывчатки.

Я не стал прикидывать. До Киева оставалось минут двадцать. Поезд уже замедлял ход. Кто знает, когда еще удастся послушать мастера-взрывника Нургазы. Не очень-то он словоохотлив. Больше у других старается вызнать…

— Спрашиваешь, как я взрываю? О, это не хитрая штука. Заряжаем обычно шпуров семьдесят. Все уходят. Мне остается соединить проводки — и привет. — Он чиркает спичкой, закуривает. — По инструкции мне положено находиться в ста метрах от взрыва. Но как быть, если экскаватор даже не отгоняют дальше пятидесяти? Время поджимает. Забираюсь я в ковш этого экскаватора, начинаю над проводками колдовать. Не думай, что у меня нервы железные, тоже, понимаешь ли, ерундят. Но соединить-то нужно! Оттягиваешь мгновение, а потом — раз! Сам ничком на дно ковша, как в окопе. Все-таки взрывом кубов пятьсот отламывает. Осколки летят еще те… Стоп, приехали.

Я даже не рад был Киеву, прервавшему наш разговор. Но что делать — приехали, значит, приехали. По перрону волнами заколыхались ак-калпаки, шляпы. В плавную украинскую мову стала вливаться киргизская речь.

Рассаживаемся по автобусам. Я слушаю хрипловатый голос экскурсовода, смотрю на город, с которым давно хотел познакомиться, а мысли беспрестанно возвращаются то к Ивану Степановичу, то к Нургазы, то к Толегену или Гуле.

— Здесь мы выйдем, — говорит экскурсовод. — Перед нами Киево-Печерская лавра, если вы помните из истории…

Я снова переключаюсь. «Помнишь, как Иван Степанович полз к рельсам за рапедой? — это во мне голос Нургазы. — Риск не то, что у нас. Хотя и нам ошибаться нельзя. Вот представь: остаюсь я один в тоннеле. Мои парни отправлены в тыл. Мне надо лишь соединить эти проклятые проводки. Я остаюсь один. Сколько раз за шесть лет? Техника безопасности — великая вещь. Но ты знаешь про блуждающий ток? А электровзрыватель срабатывает при ноль-пять ампера. Вот и суди сам…».

— Отсюда виден самый большой мост через Днепр, — возвращает меня в действительность экскурсовод. — Длина его превышает один километр.

Мост на самом деле прекрасен. Вылетая из тоннеля метро, электрички мчались по нему, словно паря над Днепром. Пешеходы надолго застывали у перил.

Протиснувшись сквозь толпу туристов, увидел Нургазы.

— Как тебе мост?

— О, строить мосты — это здорово, — повернул он на свой лад. — Без взрывников не обойтись. В камерах специальных надо работать — кессонах. Час работы, а два свежий воздух глотаешь. Чтобы легкие выдержали давление.

Не успел я его еще о чем-то спросить, как рядом оказалась Гуля. Значит, поблизости и Толеген бродит. Да, конечно же, вон и он, голубчик, головой вертит, Гулю высматривает. Я шагнул ему навстречу.

— Как тебе мост?

— Мост? Причем тут мост? Где… она?

Я показал в противоположную борону. Толеген недоверчиво посмотрел на меня, провел пальцем по черной ленточке усов и… остался рядом со мной.

— Нравится город? Такое богатство архитектуры, чистейший воздух, каштаны, — заговорил я, чтобы хоть как-то сгладить возникшую неловкость. — Хотелось бы тебе здесь жить?

— А что? Вполне, — пожав плечами, рассеянно ответил он.

В купе, ставшем для нас совсем привычным, Иван Степанович шелестел газетами. Время от времени он цокал языком, вздыхал. Видно, не все ему было по нутру.

— Зашевелились контрики. Всыпать бы им как следует, чтобы не совали свой поганый нос в жизнь нашу, не мололи чепуху, от которой тошнит даже, — он отодвинул газеты, снял старомодные очки и засунул их в футляр. — Когда мы воевали, думали: последний раз, никто и никогда не засомневается в нашей правоте, не посягнет на наше дело. Не посмеет посягнуть! Неужели мы ошибались?

Нургазы подсел к нему поближе, положил поверх его руки свою, крепкую, видавшую виды руку.

Нас качнуло. Поплыл перрон, вокзал, застучали колеса. Мы продолжали свой путь по большой стране, за судьбу которой можно тревожиться, но быть в ней твердо уверенным.

В Минске мы с Нургазы не стали ждать экскурсионного автобуса. Пошли по улицам, сворачивая с одной на другую, садились в троллейбусы и выходили из них. Был он молчалив и собран, глаза сузились, будто все он собирается просмотреть насквозь, без промаха. Его интересовали дома, рекламы театров, витрины магазинов. В прохожих он вглядывался так, словно выбирал себе друзей. И сам он не казался здесь посторонним. Что-то связывало его с Минском покрепче, чем иного старожила.

Час, второй… Нургазы шагал коротко, так же коротко поворачивал голову, стараясь ничего не упускать из виду. Деревья стояли еще черные, точно обожженные. Мокрое небо висело над самыми крышами. Порой начинал накрапывать дождь. Нургазы лез в карман плаща за беретом. Спустя несколько минут дождь прекращался. «Издевается, понимаешь ли», — сказал бы он раньше. Теперь же спокойно снимал, берет и засовывал обратно в карман.

Так мы дошли до площади Победы.

— Да-а, — он медленно стал огибать площадь. — Через Минск на танке проходил мой отец. Ранили его сильно. И все-таки он жил, семнадцать лет еще жил. Видишь, и я появился на свет… — голос четкий, задумчивый. Как шаги часового.

По площади, как почти по всем большим площадям мира, разгуливали голуби. Уверенные в своей неприкосновенности, они близко подходили к людям. Один из них, сизоватый и важный, склюнул соринку с ботинка Нургазы и посмотрел вверх. Нургазы достал шоколадку — единственное, что отыскал из съедобного. Голубь обиженно повернулся и пошел прочь. Он и не собирался просить. «Извини, понимаешь ли…» — сказал ему вслед Нургазы.

На следующий день Нургазы улетел. Об этом мы узнали в самый последний момент. Нашему поезду еще предстояли остановки в Риге, Ленинграде, Москве.

— Ничего не поделаешь, — он подхватил чемоданчик, остановился у дверей. — Потом наверстаю. А там… вдруг парни меня ждут, надеются? Сами понимаете.

Мы с Иваном Степановичем стояли растерянные. Толеген куда-то запропал.

— А как же Гуля? — непроизвольно вырвалось у меня.

— Обещала приехать ко мне, — улыбнулся он.

— Не волнуйся, — сказал Иван Степанович, — мы ее в обиду не дадим.

— Знаю.

И поезд наш покатил дальше, по самой необъятной, по вольной и могучей стране, что зовется у нас Отчим домом.

НЕ ЖДИ, КОГДА УСНУТ БОГИ

Повесть

1

Ресторан, в который они зашли на часок, был второсортный, шумный. Оркестранты, казалось, задались целью утихомирить посетителей, заставить их сидеть за своими столиками, уткнувшись в тарелки. Кое-кто, правда, пытался выйти из повиновения, поговорить с соседом, но тогда ударник, широколицый, с тугими, как барабан, щеками, вскидывал палочки еще выше и бабахал ими так, что все нервно вжимались в кресла, будто застигнутые врасплох артобстрелом.

Вскоре оркестрантам самим это поднадоело, и они, оставив инструменты, поплелись, чем нибудь подкрепиться.

— Черт знает что! — поморщился Алексей.

— Да ты не обращай внимания, у каждого своя работа, — Виктор, длинный, худой, еще в школе прозванный «Эйфелевой башней», подцепил вилкой поджаристый кусочек отбивной, макнул в горчицу и отправил в рот.

— Им тоже приходится выбирать. Если музыка не давит на перепонки, она должна затрагивать чувства. А это не просто, верно?

Алексей кивнул.

— Помните:

Тишины хочу, тишины…Нервы, что ли, обожжены?Тишины…

— Поэты, Алеша, всегда хотят несбыточного, — шутливым тоном произнес Виктор. — Тишина нынче дефицитней итальянской женской шубки с четырьмя разрезами, на оловянных пуговицах. Да и потом: зачем тишина простому человеку? Столько мыслей неуправляемых нахлынет, что и дело-то свое с гулькин нос покажется, и жить на белом свете тошно станет.