Порог (сборник) - Урсула Ле Гуин

Я ищу, ищу, я должна ее искать. Я должна ее найти!

Я плохо смотрела за ней, плохо ее стерегла, и вот она пропала. Так что зря я сторожила ее, зря стояла на часах: ее все равно украли. И часы мои тоже пропали. Я должна обойти все маленькие городки, спрятанные глубоко в складках безлюдных темных холмов, и заходить в каждую ювелирную лавку. Ювелиры часто получают краденые вещи; они, возможно, знают, где я могла бы отыскать свои часы, свое сокровище. Я гоню свой «Форд» то вверх, то вниз, спускаюсь в глубокие каньоны, где текут невидимые ручьи. За этими каньонами раскинулась та высокогорная пустыня, где жила моя мать, когда я появилась на свет. Я гоню машину, вгрызаясь все глубже в ущелья меж этими высокими голыми склонами, но никак не могу найти тот город, где живет нужный мне ювелир. Люди стоят на улицах и разговаривают о деньгах. Они искоса поглядывают на меня, усмехаются и отворачиваются. Потом тихо говорят что-то друг другу и смеются. Они знают, где моя вещь. Какая-то девочка в черной, вязанной крючком шали бежит от меня прочь по грязной улице меж холмами. Я спешу за ней, но она убежала далеко вперед и все бежит, бежит… Потом вдруг сворачивает вбок и ныряет в какую-то дверь в длинной глухой стене. Когда я подъезжаю ближе, то вижу огороженный стеной двор, а дальше — дом с закрытыми ставнями. Двор совершенно пуст, там виднеется только сухой колодец со сломанной крышкой и оборванной веревкой…

Я шью на машинке и словно вновь попадаю в этот сон. И стук иглы удивительно похож на те звуки, которые издавал двигатель моего автомобиля на тех дорогах — в каньонах моего сна.

Лили, ты сегодня утром пила молоко?

Она тут же пошла и принесла из ледника молоко.

Она очень послушная. И всегда была послушной, всегда о чем-то мечтала. Зато мне не всегда хватало добра, или терпения, или осторожности — словом, всего того, что теперь я в себе воспитываю, стараясь быть доброй и терпеливой.

Я шью и словно сплю наяву. Я везу ее в Калифорнию на поезде; мы едем в Стэнфорд, где учится этот мальчик. И я нахожу его на зеленой лужайке в окружении таких же, как он, богатых приятелей. И я говорю Лили: посмотри на него, посмотри на этого деревенщину с толстыми ручищами и громким смехом! Настоящий бычок, полученный в награду за труды Уиллом Хэмблтоном! Да разве может он заставить тебя чего-то стыдиться? Разве может его прикосновение значить для тебя больше, чем случайно попавший на платье комок грязи? Потом я что-то говорю этому мальчишке, отчего он весь дрожит и смотрит на меня, как кролик на удава, и я с размаху даю ему пощечину. Рука у меня тяжелая, и он плачет, весь сгорбился и ревет во весь голос, жалкая тварь! Да, вот именно: жалкая тварь.

Затем мы оказываемся уже в Сан-Франциско, а не в Стэнфорде, и перед нами стоит Лаф. Это твой отец, Лили, говорю я ей. Она поднимает глаза и смотрит на него. Он сильно поседел, наполовину облысел, и талия у него далеко не такая гибкая, как прежде, однако он все еще мужчина хоть куда, красивый мужчина, хорошо сохранившийся для своего возраста. Он смотрит на Лили так, как смотрел, когда она была совсем маленькой и он часто качал ее на колене и пел: Хей, Лилиа Лилиа, хей Лилиалу! Потом выражение лица у него меняется. Он видит ее, теперешнюю. Взгляд у него напряженный.

"Что с тобой случилось?" — спрашивает он.

Сухой колодец с оборванной веревкой.

Это ведь Лаф так назвал ее. Я хотела назвать ее Фрэнсис или Франсиска — в честь мамы или в честь Сан-Франциско. Франсиска Херн. Красиво получилось бы.

Но Лаф очень хотел, чтобы у нас была Лили.

Говорят, через Золотые Ворота собираются строить мост.

Лили, глупенькая Лили, малышка моя, не спускайся вниз, в колодец, в темноту, иди лучше сюда, подними-ка глаза! Ты не первая девушка, Лили, и не последняя, которую… Ох! Но зачем она его к себе-то впустила! И во второй раз!.. Она впустила его, впустила в наш дом, в НАШ дом! А зачем — она и сама не знает! Ничего хуже она просто придумать не могла. Чего же я все-таки недодала ей? Чему не научила? Как я умудрилась воспитать такую дурищу? Одна, в лесу, в машине… Что она могла поделать? Его толстые ручищи, здоровенное тяжелое тело. Она весь день просидела у себя в комнате, сказав, что плохо себя чувствует. И я решила, что у нее просто месячные. Я на нее и не посмотрела. Я о ней и не думала вовсе. Я была очень занята на почте. И даже не посмотрела на нее! А он пришел снова той же ночью, поскребся у нее под окном, поскулил, как собака, и она его впустила. Впустила! Нет, я не могу ей этого простить!

Разве я смогу теперь уважать ее? Она же сама впустила его в мой дом! Она, правда, думала, что должна это сделать, она думала, что он любит ее, она думала, что теперь принадлежит ему. Я знаю, знаю. Но зачем она впустила его в наш дом, в свою постель, в свое тело?..

Он должен жениться на ней, говорит Мэри и советует: поговори с этими проклятыми Хэмблтонами. Поговорить с ними? Заставить ее выйти за него замуж? Заставить ее каждую ночь ложиться с ним в постель, позволить ему насиловать ее, наваливаясь сверху своим жирным телом, теперь уже с благословения закона? Нет уж. Они быстренько спровадили его обратно, в школу для богатых мальчиков. Вот пусть он там и остается.

Пусть себе хвастается там, как изнасиловал молоденькую девушку, а ей так понравилось, что она уже на следующую ночь впустила его к себе в комнату. Им эта история понравится, они поверят. Вот и пусть он будет там, где я хочу, — где угодно, только не здесь! Но я не знаю: где же Лили?

Чужие глаза на улицах говорят: а почему эта девушка все еще торчит у нас в городе? Еще и на улицу выходит, а ведь уже заметно. Выставляет себя напоказ? Хотя бы из соображения приличий ее нужно было бы отослать прочь, эту осквернительницу христанской морали! Ну, конечно, она ведь дитя развода! Чего же еще следовало от нее ожидать.

И она ходит под этими осуждающими взглядами, словно никто из этих людей ее не видит. Словно она — дух. Ее здесь нет.

Она сама отправила себя в изгнание, может такое быть? Может? А что, если она просто решила недолго побыть НЕ ЗДЕСЬ? Может быть, она прячется? Прячется там, внизу, внутри, в темноте, где эти чужие глаза ее не видят? Но она ведь не навсегда спряталась там? Возможно, как только ее дитя появится на свет, она выйдет к нам с ним вместе? Вернется оттуда? Возможно, она вновь возродится к жизни и снова будет способна говорить? И перестанет наконец выдергивать волоски у себя на пальцах, на руках, на бедрах — крошечные, шелковистые волоски, едва заметные, какие бывают у совсем юной светловолосой девушки семнадцати лет с чудесной, нежной и чистой кожей? А она все выдергивает их один за другим, и в итоге кожа ее становится похожа на губку, пропитанную кровавой водой…