Одна жизнь — два мира - Нина Алексеева

Я могу легко допустить, что Вальтер Кривицкий не выдержал и покончил жизнь самоубийством. То, что он сделал, он сделал под страхом тех же проклятых сталинских лагерей, и когда ему пришлось под сильным давлением заплатить так дорого за свою так называемую свободу, это уже было хуже самоубийства.

Даже то, что он, или с его помощью Дон Левин, написал в своей книге, означало, что он подписал сам себе смертный приговор, хотя все, что он рассказал, я уверена, уже давно было известно американской разведке, но услышать это из его уст — было другое дело. Хотя он и сказал: «Я много сказал, но самое главное я не сказал и не скажу».

С Тоней Томмас (Кривицкой) нас тоже познакомил Дон Левин.

В День Благодарения он заехал за нами, и когда мы подошли к машине, там сидели очень красивая женщина Тоня и ее сын Алик — юноша лет 15. Мы в это время ничего не знали, что произошло с ними, произошло в дни сталинско-ежовской мясорубки.

Когда мы прибыли за город на ферму к Дону Левину, он сам рассказал нам о них все подробно и даже слезу проронил, когда вспоминал, что происходило с Тоней, оставшейся в чужой стране без языка и без всякой подготовки и умения приспосабливаться. Она попала в психиатрическую лечебницу, и я должна сказать, этот след остался у нее в какой-то степени на всю жизнь.

С Тоней мы просто сблизились. Наша общая тоска, общая любовь к России нас быстро сблизила. Встречались мы очень редко, но я всегда рада Тоне. Господи, что пережила она! Когда она рассказывала мне, в каком положении она осталась с ребенком, без копейки денег, даже не на что было похоронить «покончившего с собой» или кем-то убитого мужа. После смерти Вальтера Кривицкого она попала в нервно-психиатрическую лечебницу. Она сейчас работала в жутких условиях в мастерской, где отпаривали фетровые шляпы: «Пыль, пар, дышать нечем, выхожу с работы больная». Живет с сыном в двухкомнатной квартирке, сдает одну комнату, чтобы как-нибудь свести концы с концами и дать возможность сыну получить образование. Мальчик — Алик с 12 лет работал в книжном магазине возле Колумбийского университета, стараясь заработать на карманные расходы и облегчить жизнь матери.

— Нина, ну разве мы не вернулись бы? И я, и мой муж очень хотели вернуться, но все наши знакомые, все те агенты, которые работали с мужем за границей, как только возвращались домой, мгновенно исчезали один за другим. И мой муж сказал: «Знаешь, Тоня, за себя я не боюсь и немедленно вернулся бы, если бы меня даже арестовали, ведь я ни в чем не виноват перед Советской властью. Но мне страшно за тебя, я боялся за тебя и за Алика (их сына), чтобы вы из-за меня не пострадали». Но если бы он знал, через какие муки нам придется пройти здесь! Сколько раз я, взяв за ручку Алика, подходила к двери советского консульства и сколько раз в отчаянии протягивала руку к крану газовой плиты, только жалость к сыну заставляла меня жить.

Родилась Тоня в 1903 году в Петербурге, но семья ее матери была финского происхождения и жила в Финляндии. Она часто рассказывала, как за ними, за внуками, приезжал их дедушка, и как опасно было ночью ехать по лесным дорогам, и как часто, особенно зимой, сопровождали их стаи голодных волков.

Друзья отправляли ее летом в какие-то лагеря для немецких рабочих.

Ее сын Алик окончил университет с помощью «РОСТА» и должен был после окончания университета отработать свой долг, для этого он должен был беспрекословно выполнять те задания, которые ему поручали.

Я выбрал свободу!

Меньшевики и члены бывшего Временного правительства в эти послевоенные годы были одной из самых активных групп, все вместе собирались и до полуночи вели бурные дебаты — что будет в России после свержения Советской власти. Особенно жарко обсуждался всегда вопрос о крестьянстве. Этот вопрос больше всех выдвигал бывший министр земледелия Временного правительства Виктор Михайлович Чернов. Одни были за введение реформ, другие, даже за сохранение колхозов как формы хозяйства, которая оправдала себя во время войны. Все долго выступали, старались убедить друг друга. Писали длинные протоколы заседаний, выносили резолюции.

Здесь мы и познакомились с Виктором Кравченко. Он ненавидел эти собрания, эти, как он называл, «говорильни», зеленой ненавистью.

— Правы были большевики, когда, помнишь, они говорили «гнилое меньшевистское болото». Вот здесь я как раз и убедился в этом.

Его тоже, надо сказать, вся эта компания довольно сильно не любила. За то, что он любил дорогие вещи, за то, что он любил хорошо одеваться, любил хорошо, вкусно поесть. Вспоминали, как он заказывал самые дорогие стейки и требовал приготовить их так, как он любит. Они никак не могли понять и часто спрашивали у меня, откуда у бывшего советского человека, да еще у бывшего члена партии такие буржуазные замашки. Они, несмотря на то что большую часть своей жизни прожили за границей, оставались неприхотливыми как в еде, так и в одежде.

Нас с Виктором Кравченко сближала наша общая глубокая ненависть не к советской системе, а к Сталину. Советская власть без Сталина для нас была приемлема. Коммунизм, он считал — как и я — это мираж, но был очень глубоко уверен, что коммунистический мираж лучше реального капитализма.

И это несмотря на то что его книга «Я выбрал свободу», написанная и изданная как раз в то время, когда популярность СССР была на самом высоком и опасном для Америки уровне, принесла ему колоссальный успех и материальное благополучие, которое не давало спать всем его завистникам. Да и нашим адвокатам, видно, вскружило голову, так как об этом буквально с момента нашего прибытия в США нам прожужжали все уши, — эти слухи, видно, и сбили с толку наших бывших адвокатов, и они решили опередить всех и заработать на нас такие же капиталы.

Однажды, не то прочитав, не то услышав о том, что владельцы американских компаний на медных рудниках в Чили платят 31 цент в час рабочим, зная, что Виктор является тоже акционером какой-то из этих компаний, я обратилась к нему:

— Как же вам не стыдно, Витя, так эксплуатировать рабочих? Вы бы им хоть по полтора-два доллара платили, ведь не обеднели бы.

Он на это только громко расхохотался:

— Да я бы там ни одной секунды не задержался.

Неожиданно позвонил Виктор Андреевич Кравченко. Он только что вернулся из Парижа после процесса по поводу его книги «Я выбрал свободу». Долго по-дружески тепло разговаривал, возмущался очень сильно поведением меньшевиков, американской печати и сплетнями вокруг его процесса.

— Я знаю себе цену! Я делал, делаю и буду делать все то, что считаю нужным, а эта шпана привыкла чужими руками угольки подбирать. Сволочи! Да во Франции со мной носились! Во Франции меня на руках носили! Я там был занят день и ночь. Я работал, писал, писал, писал. Хотите послушать мой дружеский совет? Устраивайтесь, используйте свои связи, а я знаю, они у вас есть. Вы женщина умная, энергичная и, я думаю, практичная. Не дай вам бог дожить до того, чтобы 30 долларов надо было одалживать на неделю. Нет, нет, я их знаю — деньги, деньги — вот что важно. Будут деньги — вы сам себе кум королю. Боже, а что там, в Европе, творится — бедолаги! Ну и нагляделся же я там! Как только народ может жить и на что надеется — понять нельзя. Инженеры, врачи, артисты — голодные, стыдятся своей нищеты. Я вам говорю, ужас! — извергал он на меня фонтан слов, не останавливаясь.